Тени (Книга 1)
Шрифт:
– Некрасов, ты его видел, Ник, это такой военный, вечно весь затянутый, как рука в лайковую перчатку, красив, как античная статуя, и примерно столь же общителен. Этакая ходячая помесь армейского устава с кодексом чести. Из гвардии, кажется.
– Теперь вспомнил - он почти повсюду таскается с Ронстон, хотя придерживается при этом демонстративно отчужденного виду. Решительный такой господин - не завидую нашему милому Женичке: он рискует как-нибудь с утра пораньше обнаружить эдакий "приятный благородный короткий вызов иль картель" в почтовом ящике.
– Не знаю, каким монстром надо быть,
– Вы пристрастны к нему, как все женщины, Лина, даже ваш острый язычок не помогает это скрыть... Слушать дальше Вишневский не стал.
Имена знаменовали миры, имена были ключами миров.
Был мир Елены и Евгения - рыцарский, мистический, прекрасно-мрачный, причудливо сплетенный из образов Мэллори и Бердслея, Новалиса и де Троя, сладкого Лангедока и химер Notre-Dame - ночной мир служения Прекрасной Даме...
Был мир Елечки и Енечки - двух маленьких детей, сбежавших из дому на поиски Синей птицы - гофмановский, уайльдовский, меттерлинковский мир... Но Синяя птица не оказывалась в нем домашним скворцом, нет, не оказывалась!
Был, наконец, мир Нелли и Жени - мир Петербурга (нового названия города не любили), салонов, выставок, читок, сырой чердачной комнаты - но этот мир был ничуть не более реален и не менее прекрасен, чем остальные миры... В этом, только в этом мире и находилось место для Юрия, Вадима и всего остального Петербурга.
Миры сменялись, но неизменным оставалось одно - их двуединство.
...Волшебно меняющиеся миры могли возникать только из неизменного бинера - двух душ, слитых навеки... навеки... навеки...
Песочные часы, движение песка в которых неизменно должно прекратиться? Нет, не совсем то... Скорее - незаметные глазу зерна терниев, посеянные в розовом саду... Невидимые зерна, которые непременно должны взойти и заглушить пышное цветение.
Такими сравнениями задавался нередко Вадим, наблюдая всегда вместе появляющихся в обществе Елену и Женю: счастливых, сияющих, бездумных, перебрасывающихся между собой фразами своего, непонятного для других, языка ассоциаций и намеков, жадно ловящих взгляды и слова друг друга, радостно угадывающих мысли...
Зерна терниев... Нетрудно было понять природу этих зернышек.
Картина Ренуара, изображающая девушку на качелях, всегда имела для Юрия особое, мучительно-сладкое значение.
Летом 1915 года, провалявшись после контузии два месяца в лазарете, Некрасов, получивший месяц отпуска, вернулся в Петроград.
Почти сразу по приезде, с наслаждением приняв ванну и приведя себя в порядок в своей небольшой, но комфортабельно обставленной квартире на Шпалерной, он поспешил на дачу к Ронстонам, обыкновенно проводившим там июнь...
Стоял солнечно-прохладный летний день: густая листва старых деревьев, за которыми прятались небольшие, по большей части старые и давно не крашенные дачи - с резными балкончиками вторых этажей и увитыми плющом беседками с плетеной садовой мебелью, бросала на бело-пыльную дорогу, по которой шел Юрий, зыбкую, колеблющуюся игру светотени... Поселок как будто вымер, погрузившись в летнюю тишину. Казалось невероятным и неестественным, что идет война. Или -
Идти пешком было приятно. Юрий подходил уже к знакомой даче: вот каменные, крашенные белым столбы ворот с чугунной решеткой, красный гравий аллеи, ведущей к небольшому белеющему из-за деревьев дому...
Но еще одно белое пятно, оживляющее черно-зеленый старый сад, прежде всего бросилось в глаза Юрию. В глубине сада на высоко взлетающих качелях стояла тоненькая, с развевающимися по ветру темными волосами девушка в летнем белом платье.
По радостному толчку в сердце Юрий издалека узнал Лену. Неожиданно для себя бесшумно он подошел, и когда подходил, ему казалось, что он не подходит, а все ближе и ближе на него надвигается ожившая Ренуаровская картина: та же игра лучей в темной листве, те же, по странному совпадению, темно-синие банты на белой кисее, взлеты скрипящих качелей, радостное лицо Лены с закрытыми глазами - чтобы полностью отдаться ощущению полета... Лена не слышала шагов Юрия, а он боялся нарушить очарование ожившей картины.
– Юрий!!
– испуганно радостно закричала Лена, спрыгивая с качелей ладонями в его подставленные ладони.
– Юрий... Господи, даже не предупредил! Ты надолго? Откуда? Как? Ой, у тебя погоны другие - ты кто?!
– Штабс-капитан.
– Ты? Уже? Ужасно странно, ох, Юрий, белый крест! Ведь это Георгий, да?
– Да, Георгий третьей степени.
– За что, ты расскажешь, ведь расскажешь, да? Все расскажешь?
– Все.
– Юрий усмехнулся.
– А забавно, знаешь, ведь Юрий и Георгий - это одно и то же имя на Древней Руси... Ты не обращай внимания - я вздор болтаю! Ты ведь не писал даже нам - месяца три! Не стыдно?!
– Извини, Лена, не мог - был в госпитале.
– Ты - ранен?
– Да нет, пустяк... Засыпало немного взрывной волной.
– Какой волной? Ну ладно, потом все расскажешь... Знаешь, мы в синематографе видели... газы эти... ужас, да? Я очень за тебя боялась. И мама тоже. А ты маму видел?
– Нет еще.
– Ой, побежали же к ним!
– Лена тянула уже Некрасова за руку к дорожке, ведущей к дому, но он, однако, не сдвинулся с места.
– Лена, погоди.
– Юрий смотрел прямо в полудетское, так же, как все вокруг, включенное в игру светотени, немного неправильное лицо Лены, прямо в серые, сейчас кажущиеся темными глаза.
– Я очень давно тебя не видел...
Белая доска качелей все еще покачивалась на веревках, и по ней скользили солнечные зайчики.
– Юрий... Скажи, ведь ты, вероятно, сейчас уже не такой, как был... Ты должен быть другой.
– Я не понимаю, о чем ты.
– Там - страшно?
– Разумеется, Лена. Война есть война, она по сути своей и грязна, и страшна.
– Некрасов пожал плечами.
– Но все же я не понял, о чем ты спрашиваешь.
– Так, ни о чем...
– Они шли по темной боковой аллее.
– Я слышала недавно про атаку кавалергардов. Юрий, я довольно много думала... Можно задать тебе один вопрос?