Тени минувшего
Шрифт:
— Вы не должны забываться, граф, — сказала она с достоинством — помните, что император — ваш государь, и что вы ему обязаны всем своим счастием.
С этими словами она встала и начала прощаться. Кутайсов бросился ее провожать, согнувшись и семеня ножками, как прибитая собака, но, возвратившись к Зубову, проворчал:
— Просто любовница, а поди — держит себя императрицей. Ну, да увидим, что-то она запоет, когда сюда явится Юрьева! Видали мы и не таких!
И повел Зубова в столовую завтракать.
Уже два дня после описанных событий карета с императорским гербом, поставленная на полозья и сопровождаемая
— Где, ребята, живет здесь помещица Юрьева? — спросил он.
— Юрьева? какая Юрьева? У нас Юрьевых много. Только помещицы такой нет. Надо быть, в Коренево, ваше благородие, вам ехать, а у нас такой помещицы нет, — загалдела толпа.
— Не может того быть. Юрьева, Варвара Алексеевна, доподлинно известно, что у вас, в Заречье, проживает, — настаивал фурьер.
— Варвара? Батюшки, да это Юрьева, прапорщичья вдова. Да она, ваше благородие, совсем не помещица: у нее и крепостных нетути. А живет с дочерью, что в Питере была, служила, значит, да намедни захворала. Помещица — ни, какая помещица? Голь одна, помещица. Бедность непокрытая… А помещицы нету. А что она прапорщичья вдова, дворянка, то-ись, так это верно. Почитай, что она и будет, ваше благородие, — объясняли мужики.
Следуя указаниям мужиков, карета тронулась мимо маленькой бревенчатой церкви и, проехав ряд закоптелых, покрытых снегом изб, остановилась у небольшого домика, на крыльце которого стояла пожилая женщина с платком на голове и, сморщив лицо, напряженно смотрела и на карету, и на продолжавших рассуждать мужиков.
— Вот тебе и Юрьева, Варвара, — сказали мужики фурьеру. — К тебе, к тебе, матушка, едут, — кричали они еще издали Юрьевой. — Никак из самого Питера.
— Пошли вон отсюда, дурачье, — закричал им фурьер. — Вон отсюда, — заревел он, когда мужики, почесывая затылки, начали переминаться с ноги на ногу, видимо, приготовляясь быть свидетелями дальнейших событий, нарушивших их однообразную жизнь.
Но фурьер своей золотой ливреей производил на них внушающее впечатление, и они медленно удалились, продолжая толковать между собою и часто оглядываясь назад.
Доктор Яниш медленно вылез из кареты и, подойдя к Юрьевой, сказал медленно и внушительно:
— Имею честь видеть г-жу Юрьеву, Варвару Алексеевну? Имею повеление к дочери вашей, Марии Николаевне. Я доктор придворный, Яниш.
— Доктор? Слава тебе Господи, вы приехали сюда в самый раз. Дочка-то у меня больна который день. Да что я, прости Господи, пожалуйте в горницу. Извините, батюшка, нашу бедность, чем богаты, тем и рады, — говорила Юрьева, провожая гостя чрез узкие сени в чистую комнату, где перед диваном и несколькими самодельными, грубой работы креслами, стоял белый деревянный стол, накрытый льняною скатертью.
Девочка в онучах и лаптях помогла Янишу
Яниш, приведя себя в порядок, вытащил огромный бумажник, спрятанный у него на груди, и сказал:
— Если можно, имею надобность передать вашей дочери сие письмо. Оно мне вручено самим графом Иваном Павловичем Кутайсовым.
— Я скажу сейчас Маше, — волнуясь, говорила Юрьева, усаживая Яниша на диван. — Сейчас, сейчас приду, — сказала она, уходя.
Не долго продолжался разговор шепотом в соседней комнате. Через несколько минут Яниш уже сидел у постели Марии Николаевны и вручал ей императорскую записку.
Тихий, подавленный крик вырвался из груди молодой девушки, когда она вскрыла запечатанное уголком письмо. Слезы лились по ее смуглому лицу, она еще раз прочитала записку и поцеловала ее. Черные глаза ее, подернутые лихорадочным блеском, устремились на доктора.
— Мне приказано графом, — сказал Яниш, — доставить вас в Царское в карете, в которой я приехал. Ну, скажите, как вы себя чувствуете? А? Можем мы поехать? Да, да, конечно, можем. О, это очень хорошая вещь — радость. И если вы рады, то, конечно, поедем, и скоро. Болеть не нужно, зачем болеть?
И доктор принялся осторожно и деликатно расспрашивать раскрасневшуюся девушку о ее болезни.
Неожиданная радость, действительно, придала силы молодой девушке. Она не могла, не смела говорить матери по приезде в деревню, кто был отцом ее ребенка. Теперь императорское послание, придворная карета объяснили Варваре Алексеевне все дело, и, такова уж человеческая природа, она стала с уважением относиться к дочери. Для самой Марьи Николаевны важнее всего было то, что он не забыл ее. А сколько горя, сколько сомнений пережила она в глухой деревне!
Но нужно было ехать. Уже явился в Заречье капитан-исправник, до которого дошли слухи о царской карете, заехавшей в такую глушь, и после краткого разговора с несловоохотливым «немчурой», как он называл про себя Яниша, он решился сопровождать карету с императорским гербом до пределов своего уезда. А вдруг какое-либо несчастье! Недаром в павловское время, страшное для исполнительных чиновников, создалась пословица: «положение хуже губернаторского», потому что губернаторы за все отвечали, даже своим достоянием, и, по мнению капитан-исправника, хуже положения губернатора могло быть только положение подчиненных ему лиц, о которых, собственно, и говорит пословица!
Через три дня Марья Николаевна, сопровождаемая Янишем и капитан-исправником, уже тронулась по петербургской дороге навстречу неизвестному будущему.
Генерал-прокурор Петр Хрисанфович Обольянинов, несмотря на высокое свое звание, как и многие вельможи того времени, не был искушен в письменных делах. Правда, у него под руками был для них молодой секретарь из семинаристов, Михайла Михайлович Сперанский, который мог написать даже такую бумагу, что Обольянинову самому дело казалось понятнее, чем прежде, но не всякие секретные дела ему можно было поручать, хотя он и был секретарь. Целый день трудился Обольянинов над листом с пометками, данными ему императором Павлом; но на другой день представил императору Павлу на утреннем докладе порученную ему бумагу. Бумага была немудреная: она заключала в себе в связном виде завещательные распоряжения императора о побочных детях его, появления на свет которых он ожидал в ближайшем будущем.