Тени над Гудзоном

Башевис-Зингер Исаак

На столике рядом с диваном валялись ежедневная газета и ежемесячный журнал, издававшийся синагогой. Газета, как обычно, была полна сообщениями об убийствах, махинациях, кражах, изнасилованиях. В разделе политических новостей сообщалось о приказе, данном одним американским генералом в оккупированной Германии. Этот приказ освобождал от всякой ответственности семьсот пятьдесят тысяч «мелких нацистов». На других страницах были статьи о Фрэнке Синатре и Микки Руни [350] и биография какого-то гангстера, имя которого стало в последние годы популярным. Перед сном Грейн допоздна читал газету. В качестве снотворного. Эта газетенка представляла собой воплощение светскости. Над пеплом шести миллионов евреев, над могилами двадцати миллионов жертв войны снова ткалась паутина несправедливостей, дискриминации, политики, мелочности. От свежей типографской краски, от сексуальных фотографий, от смеющихся женщин, добивающихся выплаты алиментов, от нелепых судебных приговоров, напоминавших Содом, несмотря на всю болтовню о мире, пахло убийственным равнодушием к чужим страданиям. В Корее, Индокитае, Марокко уже проклевывались новые войны.

350

Микки Руни (1920–2014) — знаменитый американский актер. Внесен в книгу рекордов Гиннесса как рекордсмен по продолжительности актерской карьеры.

Хотя синагогальный

журнал был целиком посвящен раввинам, канторам, синагогальным старостам и благотворителям, пахнул он точно так же, как ежедневная газета. Синагога хотела только одного: денег. Канторы носили головные уборы, делавшие их похожими на христианских священников. Раввин был похож на футболиста. Дамы из Комитета женщин вручали какому-то профессору памятный благодарственный адрес. На одном объявлении могильщик расхваливал условия, которые он предоставляет покойникам: элегантные гробы, просторные могилы, усаженные зеленью, причем недалеко от центра города… «Лея состоит в землячестве выходцев из Климентова. [351] Она будет лежать на их кладбище… — мелькнула в голове Грейна мысль. Он испугался этой мысли и попытался ее прогнать. — Нет, — покачал головой Грейн, — она еще выздоровеет! Помоги ей, Господи! — беззвучно кричал он. — Яви чудо!..»

351

Село, в прошлом местечко с численно преобладающим еврейским населением, в Свентокшиском воеводстве на юго-востоке современной Польши,

Ночь была полна кошмаров. Грейн поминутно просыпался. У него то вздрагивала рука, то дергалась нога. Жарко не было, но вспотел он так, что промокла наволочка. Во сне он шел за двойными, тройными, множественными похоронными процессиями. Из боковых переулков снова и снова выносили покойников. Наверное, была ночь, потому что провожавшие усопших несли фонари, факелы, свечи. Хоры пели монотонные песни. Музыканты играли траурные марши. На кладбище (или что бы это ни было) он, Грейн, таскал покойников, утопая в грязи, в пепле, в крови… Он от кого-то таился. Лез через какие-то пещеры, ямы, дыры. Нью-Йорк смешался с Варшавским гетто. Нацисты преследовали его, и он прятался в бункере. В удушливой темноте он совокуплялся с какой-то бабой. У нее был голос Эстер, но оказалось, что это Анита, его родная дочь. Он зарыдал. «Посмотри, Боже, до чего я докатился!..» Грейн встал с мокрым лицом, с сухостью во рту, болью в горле и забитым носом. Поскольку он все время дышал ртом, губы у него пересохли и потрескались. Голова болела, в пояснице кололо, живот пучило. Когда Грейн встал с дивана, ноги у него подгибались, как у старика. Он пощупал рукой то место, где должен был находиться желудок. «Кто знает, может быть, у меня тоже рак? У Господа Бога есть достаточно рака для всех…» Зазвонил телефон, и Грейн подошел к нему нетвердыми шагами. Он услыхал мужской голос, который показался ему знакомым, но тем не менее не сумел определить, кому этот голос принадлежит. Вроде бы знакомый незнакомец сказал:

— Я вас разбудил?

— Нет, уже встал.

— Говорит Соломон Марголин.

— Да, доктор Марголин! Я вас узнал.

— Ну да. После того как я представился, вы меня узнали. Как у вас дела?

— О, спасибо.

— Может быть, у вас найдется для меня полчаса? Мне надо с вами кое о чем поговорить.

— Да, конечно.

— Когда у вас будет время? Вы уже позавтракали?

— Нет, еще нет.

— У меня есть идея. Обычно люди встречаются за обедом. Но почему нельзя встретиться за завтраком? Пришло время хотя бы в чем-то быть оригинальными…

Грейн и доктор Марголин договорились встретиться в девять часов в ресторане на Бродвее. «Зачем я ему мог понадобиться?» — спрашивал себя Грейн. Пришлось поспешно бриться и принимать душ. То время, когда Лея вставала в семь утра, чтобы приготовить завтрак, прошло. Ее антикварный магазин на Третьей авеню стоял закрытым. Ночью она спала с полуоткрытым ртом и полуоткрытыми глазами — бледная, морщинистая, с запавшими щеками и пугающей сосредоточенностью опасно больного человека. Каждый раз, когда Грейн смотрел на нее, он содрогался. На земле никто не мог ей помочь. На небе ей помочь могли, но, наверное, не хотели… Ну и может ли после этого он, Грейн, трижды в день называть Бога милосердным? Нет, не может…

Грейн опаздывал и поэтому взял такси. Когда он подъехал к ресторану, Соломон Марголин уже стоял там в белом костюме и шляпе-панаме. Он сказал:

— Вы опоздали на полторы минуты!

В ресторане им выделили «шатер» — столик между двух стенок. Через окна сияло летнее утро, однако внутри еще горел и электрический свет. Здесь не было ни малейших признаков болезни, страданий, смерти. Официантки выглядели молодыми, выспавшимися. Выпечка была свежей, прямо из печи. Скатерть и салфетки сияли белизной. Посетители выглядели упитанными, довольными. Пожилой мужчина с серебристо-белыми волосами и розовым лицом ел и одновременно искал что-то в финансовом отделе утренней газеты, где приводились курсы акций. Он как-то пережил две мировые войны, экономические кризисы и депрессии, бесчисленные опасности, подстерегающие каждого человека. Его водянистые глаза смотрели мудро, мягко. Казалось, его лицо говорит: «Пусть дураки умирают. Когда есть ум, можно пройти по миру гладенько. Надо только знать, как войти и как выйти…» За одним из столиков завтракала пожилая женщина. Все в ней было искусственным: свежекрашеные русые волосы, румянец на морщинистых щеках, полный рот зубов, покрытые красным лаком ногти. Она заказала официантке какое-то блюдо, представив ей целый список подробностей. Официантка демонстрировала нетерпение, а старуха обращалась к ней разными ласковыми именами. «Ее муж, — подумал Грейн, — тот, что скопил для нее состояние, уже давно гниет в могиле. Благодаря его страсти к деньгам, благодаря тем несправедливостям, что он совершил по отношению к самому себе и к другим людям, эта старуха может теперь придирчиво выбирать деликатесы и ублажать собственное чревоугодие. В ее взгляде — хитрость и эгоизм ленивой старости. На этом свете она уже ничего не могла потерять. Все, что ей удается заглотить, обращается в чистую прибыль… Анна тоже, наверное, будет так выглядеть через сорок лет, — вдруг пришло в голову Грейну. — Нет, я не могу всему этому пособничать! Я должен бежать от этого! — кричало что-то внутри него. — Но куда бежать? У христиан есть хотя бы монастырь, а куда может бежать еврей? У нас этот свет занял все. Нет от него убежища». Грейн услышал, как доктор Марголин сказал:

— Хочу с вами поговорить об одной нашей общей хорошей знакомой…

— Да, да, конечно…

— Стакан апельсинового сока, черный хлеб и чашечку черного кофе. Это всё. Да, и еще немного творогу.

Вот что Соломон Марголин заказал себе на завтрак — никаких животных жиров и никакого холестерина…

4

— Перейду сразу к делу, — сказал доктор Марголин, кладя творог на кусок черного хлеба. — Я знаю все, что произошло между вами и Анной. А почему бы мне и не знать? Борис Маковер, этот дикарь, мой друг. Мы вместе учились в ешиве. Я знаю его ровно сорок восемь лет. Когда мы с ним изучали трактат «Бава медиа», [352] вы еще не родились. Анну я знаю с тех пор, когда она еще была одиннадцатилетней девочкой. Вы знали ее еще раньше, но какая разница? Помню, как она росла. Я был ее врачом. К вам она пришла готовой Анной, здоровой, красивой, развитой, но что она прошла прежде, чем вы, так сказать, сорвали плод с дерева, знаю я, садовник. Ну, не буду углубляться в сентиментальные разговоры. Хочу, чтобы вы знали только одно: этот Яша Котик — один из самых мерзких негодяев, которых мне приходилось встречать за всю мою жизнь. А вы можете не сомневаться, что за свою жизнь мне пришлось встретить достаточно негодяев. Намного больше, чем хотелось бы. Он ко всему прочему еще и психопат. Какое-то время мы были в дружеских отношениях. Я люблю театр, и хотя не считаю его большим талантом, все же его ценил. Он происходит из самых низких и самых малосимпатичных слоев общества. Он никогда толком не знал ни одного языка, кроме еврейского. А когда такой тип выбирается наверх и становится знаменитым на всю Германию и Альфред Керр пишет о нем статьи, то это для него большое достижение. Я был даже готов давать ему уроки немецкой грамматики, но довольно быстро понял, что он и уроки грамматики несовместимы. Этот человек весь состоит из ошибок. Он, если можно так выразиться, представляет собой опечатку в Божественном произведении, и в этом его прелесть. У него есть одно достоинство: он может быть искренним, когда хочет этого. Тогда он — буквально сокровище для психолога. Он способен обнажить свою душу, а это интересно.

352

Буквально «Средние врата» (арамейск.) — один из трактатов Талмуда, посвящен вопросам установления прав на собственность и ответственности личности за чужую собственность, взятую на хранение или в пользование.

К сожалению, я познакомился с ним, когда он уже был связан с Анной. А что этот мерзавец вытворял с ней, я не могу вам описать. Она вам, может быть, что-то рассказывала, но я уверен, что не открыла и сотой доли. Его жизнь — сплошная профанация. Он любит все обливать грязью. Однажды вечером я прогуливался с ним по Курфюрстендамму, [353] и на небо как раз вышла красивая луна. Вы ведь знаете, что иногда луна бывает такой яркой, что затмевает все фонари. Она выплывает на небо, как чудо, и ты остаешься стоять потрясенный. Я отнюдь не поэт, но порой и самый прозаичный человек тоже восхищается подобными вещами. Я показываю Яше Котику на небо: «Ты только посмотри на луну!» Он поднимает взгляд, смотрит, пялится и наконец говорит: «О, если бы я мог ее обоссать!» Тогда я понял, что в этом весь Яша Котик. Дай ему волю, он все бы смешал с грязью: солнце, небо, самого Бога, если бы Он существовал. Естественно, с сугубо научной точки зрения моча не является нечистой. Но здесь речь идет о психологии. Что он делал с Анной, я вам передать не могу. Об этом можно было бы написать книгу. Она была молода, красива, невинна, девушка из религиозного дома, и Яша Котик нашел тут возможность проявить себя. Нет таких извращений, которые он не попытался бы ей навязать. Должен вам сказать, что если профанация может рассматриваться в качестве искусства — пусть негативного искусства, то Яша Котик буквально гений. Я считаю, что современное искусство пошло по этому пути, только оно делает это понемногу. Сейчас в романах пишут такие вещи и употребляют такие слова, какими в предыдущем поколении пользовались только уголовники…

353

Курфюрстендамм — знаменитый берлинский бульвар протяженностью 3,5 км, популярное место для прогулок, покупок и развлечений.

— Современная культура — сплошь уголовщина. Я уже давно это знаю, — отозвался Грейн.

— Вот как? Ну, это отдельный вопрос. А что вы называете современной культурой? Эйнштейн — это тоже часть современной культуры. Теперь появилась мода возвращаться к религии. Я слышал, что и вы примкнули к этому течению. Но должен вам сказать, что у меня нет к этому никакого чувства. Я люблю конкретные вещи, а не фантазии и не вещи, которым невозможно дать дефиницию. Мой отец верил, что Бог восседает на троне и на Новолетие вписывает в книгу, кому жить, а кому умереть. Это религия. Но когда ко мне является такой тип, как доктор Олшвангер, и начинает крутить мне голову рассуждениями о Боге, я посылаю его ко всем чертям. Если Бог есть, то пусть он — я имею в виду доктора Олшвангера — сидит в синагоге, а не основывает санатории и не шляется со старыми девами. Мне, кстати, рассказывали, что он здесь прицепился к какой-то вдове и устраивает с нею что-то вроде исследования души или черт его знает что. Эта вдова привела к нему еще каких-то старых евреек с деньгами, и он исследует души направо и налево. Это не означает, что я противник психоанализа. Фрейд был гением, но, как все гении, он преувеличивал. Адлер [354] не был гением, но он верно понимал вещи. Юнг, [355] по моему мнению, просто зануда. Но давайте вернемся к Анне. Услыхав, что вы двое наконец сошлись, я не был особенно воодушевлен. Я считаю, что у вас с ней слишком большая разница в возрасте. Кроме того, у вас есть жена и взрослые дети. Борис Маковер рвал на себе бороду и пейсы. Но я сказал себе «Она его любит. А диктовать, кого любить, невозможно». Моя философия состоит в том, что воевать с собственной природой невозможно. В лучшем случае можно себя лишь немного подрегулировать, как можно подрегулировать течение реки, чтобы она не затопила город. Вы должны знать, что я не только врач Анны, но и старый друг. Я все знал о ней и о вас. Она довольно часто звонила мне. Любовь это любовь, а дружба это дружба. Как мужчина мужчине я вам говорю, что вы вели себя непрактично. Но это отдельная тема. Я хочу дойти до главного. Я слышал, что вы в некотором роде вернулись с покаянием к вере и к своей жене. Анна же со своей стороны проявляет безумие, ибо хочет вернуться к Яше Котику.

354

Альфред Адлер (1870–1937) — австрийский психолог, психиатр и мыслитель еврейского происхождения, один из предшественников неофрейдизма, создатель системы индивидуальной психологии.

355

Карл Густав Юнг (1875–1961) — швейцарский психиатр, основоположник аналитической психологии.

— Да, это правда.

— Я не поверил своим ушам, когда она мне это сказала. Просто не мог этому поверить. Я могу понять, когда человек хочет покончить жизнь самоубийством. Но то, что она делает, — медленная смерть. Для этого надо быть мазохистом. Она больше не вырвется из его рук. В Берлине мне потребовалось несколько лет, пока я вытащил ее из меланхолии и всех комплексов, которые она приобрела, прожив всего один год с этой мразью. Теперь я ей ясно сказал: «Лучше возьми нож и перережь себе горло». Я теперь уже слишком стар, чтобы снова начинать сначала всю это историю. Психоанализ — не моя специальность. У меня нет на это ни времени, ни терпения. Хватает и своих проблем. Короче, если она хочет себя погубить, то так и будет. Ее отец все равно болен, и, когда он об этом услышит, это сразу же его угробит. Никаких сомнений. Бориса Маковера мне действительно жаль, потому что он на свой манер понимающий человек. Эта авантюрная история с морскими судами была глупостью, но он как-нибудь выкрутится. Мы с вами никогда не были особенно близки, но мы знакомы. Я знал о вас еще в Берлине, потому что Анна постоянно о вас говорила. Я не хочу лезть вам в душу, Боже упаси, я не доктор Олшвангер, но тем не менее хочу спросить, что же такое случилось между вами и Анной и почему вы допускаете, чтобы все это окончилось таким фиаско. Вы не обязаны мне отвечать, но какой же вы кающийся грешник, вернувшийся к религии? Это не кошерный ресторан…