Тени над Гудзоном

Башевис-Зингер Исаак

— Но что я может сделать?

— Если вы верите в Бога, можете почитать псалмы.

— Кто Бог? Что Бог? Ой, мамочка моя!

И Сильвия расплакалась, как обиженная маленькая девочка.

Борис Маковер тоже начал шмыгать носом и тереть глаза. Герман был его последним остававшимся в живых родственником, младшим сыном его покойного брата Меера-Йоэля. Все остальные погибли от рук нацистов. А теперь Герман гнил где-то в советской тюрьме или… Может быть, они его там уже расстреляли? Хотя Борис Маковер сам утверждал, что собака заслуживает бьющей ее палки, а значит, Герман заслужил того, чтобы из него вырывали там куски мяса и поливали уксусом. История с Германом не давала Борису Маковеру спать по ночам. «Чего они хотят, эти разрушители? Чего они хотят? — говорил он сам себе. — Если ты им не служишь, то ты фашист. А если ты им служишь, это тоже не годится. Им не угодишь. Они это знают, эти злодеи. Они ведь читают газеты. Однако их

тянет к коммунизму, как магнитом. Коммунизм это их идол, они идолопоклонники». Борис Маковер вспомнил, что видел в глазах Германа страх. Он ехал к ним и боялся их. В глубине души он знал, что лезет в ловушку, но тем не менее залез в нее. Можно ли это объяснить разумным образом? А эта самая Сильвия? Извлечет ли она для себя из этого хоть какой-то урок? Борис Маковер знал, что не извлечет. Она будет оплакивать Германа еще пару недель или месяцев. Потом она решит, что он, наверное, действительно был скрытым врагом рабочего класса. Такая уж это банда. Когда вешают их родного брата, они забрасывают его камнями. Для них палач всегда прав…

Борис Маковер пообещал Сильвии выяснить, что можно сделать. Но где он может это выяснить? У кого? Когда люди пересекают границу Советского Союза, они как будто оказываются на том свете. У Бориса Маковера были и другие заботы. Фрида Тамар тяжело переносила беременность. Она как-то пожелтела, а живот у нее начал расти преждевременно. Доктор Марголин уверял, что все с ней нормально, как должно быть. Однако Борис Маковер беспокоился. Она ведь уже не молода, а это ее первое дитя. Ее надо пожалеть. Самому Борису Маковеру стало немного лучше за ту пару недель, которую он провел у моря. Кровяное давление снизилось. Он похудел на двенадцать фунтов. Однако он был далеко еще не здоров. Дела с морскими судами пошли в утешительном направлении. Анна творила настоящие чудеса. Но выйти из этого дела оказалось нелегко. Борису Маковеру пришлось продать дом, приносивший четыреста долларов чистого дохода. Компаньоны постоянно ругались, и Борису Маковеру приходилось их мирить, потому что, если в компании не будет единства, все рассыплется…

Прошло время, когда Борис Маковер бегал по кафетериям, встречался с торговцами, курил сигары, разговаривал и кричал на протяжении многих часов. Он сидел в своей гостиной в шелковом халате и шлепанцах, а Фрида Тамар присматривала за ним. Он бросил курить, пил слабый чай, не ел досыта. Весь день у него сосало под ложечкой. Иногда он так слабел, что ему казалось, будто душа покидает его тело. Он звонил Соломону Марголину, но тот только шутил:

— Если подохнешь с голоду, можешь вчинить мне иск…

Или говорил:

— Пусть тебе кажется, что сегодня пост Девятого ава…

Девятое ава уже прошло. Это лето вообще пробежало как-то странно быстро. Близился месяц элул. [335] Через раскрытые окна гостиной шумел Бродвей. Но Борис Маковер уже не рвался поспеть за сумасшедшим ритмом Нью-Йорка. Вместе с потерянными им фунтами веса он потерял и энергию. То, что Борис Маковер бросил курить, давало ему такое ощущение, будто каждый день суббота. К тому же он узнал, что его ребе в Вильмсбурге болен и дела его плохи. Борис Маковер встречался с ним сравнительно недавно. Ребе проводил религиозную церемонию бракосочетания Германа Маковера и Сильвии. Он выглядел слабым, но не больным. Он даже говорил с Борисом Маковером о том, что хотел бы поселиться в Эрец-Исраэль. «Я не хочу лежать в американской земле», — сказал тогда ребе. Он говорил, что только подождет, пока в Эрец-Исраэль окончатся беспорядки, и тогда поселится там. Правда, сионисты — это настоящие иноверцы, но разве Эрец-Исраэль в этом виноват? Это ведь святая страна.

335

Последний месяц еврейского календаря. Приходится на конец августа-начало сентября.

Это было совсем недавно. А теперь Борису Маковеру рассказали, что у ребе рак желудка. Что оперировать его уже поздно…

«О горе, о горе! Жизнь действительно ничего не стоит! — говорил сам себе Борис Маковер. — Воистину от колыбели до могилы один шаг… Сам я тоже болен. Может быть, намного серьезнее болен, чем мне говорят. Кто знает? Может быть, я уже больше на том свете, чем на этом. А коли так, то зачем я продолжаю заниматься этим дурацким бизнесом? Ну а что получится из этого несчастного ребенка? Он, не дай Бог, может никогда не увидеть своего отца! О, как горько, как горько! — говорил себе Борис Маковер. — Хоть поизучаю немного Тору! Хоть послужу Всевышнему, прежде чем умру…» Борис Маковер зашел к себе в кабинет, чтобы взять том Гемары, но вместо этого позвонил ребе. Он услышал женский голос:

— Алло!

— Двойреле, это вы? Говорит Борис Маковер.

— Да, мистер Маковер, я вас узнала.

— Как у вас дела? Как дела у

ребе?

— Так себе.

— Двойреле, мне сказали, что где-то есть больница. Она называется «Майо». [336] Говорят, там делают настоящие чудеса. Там работают лучшие врачи со всей Америки.

— Отец даже слышать не хочет о том, чтобы идти в больницу.

— То есть как это? Речь ведь идет об угрозе жизни?

— Он не хочет.

336

Имеется в виду знаменитая клиника «Майо» в Рочестере, штат Миннесота.

— Как он себя чувствует? Он лежит в постели?

— Нет, сидит.

— Изучает Тору?

— А как же?

— Двойреле, я высылаю вам сегодня чек на пятьсот долларов, — сказал Борис Маковер, потрясенный собственными словами и величиной суммы.

Двойреле немного помолчала.

— Зачем так много? — спросила она наконец.

У Бориса Маковера в горле встал комок. Глаза его наполнились слезами.

— Я хочу, чтобы ребе спасли.

— Если бы его можно было спасти деньгами!..

Казалось, что Двойреле засмеялась.

Поговорив еще немного, Борис Маковер положил трубку. Он подошел к книжному шкафу, вынул трактат «Йома». [337] Пока жив, я еще могу что-то сделать. Дорого каждое мгновение! Каждый доллар может кого-то вытащить с того света. Пока человек дышит, он продолжает обладать свободой выбора!..

Он посмотрел на священный кивот, встал перед его покрывалом и заговорил со Всевышним:

— Отец небесный, сжалься! Мне тяжко, отец. Мне очень тяжко! Отец небесный, сжалься над этим Германом. Он, бедняга, обманут, но горе велико. Спаси его, Отец небесный! Его имя Хаим-Мойше сын Сарры-Иты. [338] Пусть он вырвется из рук злодеев, и пусть он поумнеет. Ведь мы, бедняги, все ослеплены! Каждый по-своему… Мы ведь несчастные глупцы, Отец небесный, мы очень, очень глупы!..

337

Один из трактатов Мишны, включаемый также в Талмуд. Его название «Йома» (день, арамейск.) подразумевает Судный день, Йом Кипур.

338

Согласно еврейской традиции, при молитве за болящего и за находящегося в плену называется еврейское имя человека с прибавлением имени его матери.

2

Грейн быстро убедился в том, что он и так заранее знал: просто принять решение недостаточно. После той субботы наступили другие дни, другие субботы, и он, Герц Грейн, нарушил все свои обещания, все законы еврейской религии. Он снова попробовал еврейство на вкус, но всего лишь попробовал и только.

Пришли испытания, и они были, как и все испытания вообще, неожиданными, полными осложнений, к которым человек не готов. Прежде всего, Лея вернулась из больницы не такой, как он ожидал. Ее болезнь, его поведение и то, что произошло с их детьми, повергло Лею в озлобленность, вызвало у нее стремление делать все наперекор. Она открыто сказала Грейну, что не верит в его покаяние и к тому же относится ко всему этому с пренебрежением. Раз он возвращается к ней только потому, что хочет помириться с Богом, он ей в доме не нужен. Сама Лея за время болезни стала, казалось, еще большей безбожницей. Она просто утверждала, что Бога нет. Она произносила полные горечи и гнева речи по поводу евреев. Лея лежала в еврейской больнице, и у нее были претензии к еврейским врачам, медсестрам, ко всем сотрудникам больницы. В нееврейской больнице, где Лея лежала несколько лет назад, когда сломала себе ногу, с ней обращались деликатнее.

— Евреи все время орут о том, что они избранный народ, — утверждала Лея, — но они грубы, корыстны, эгоистичны. В чем же состоит их избранность?

Грейн попытался разъяснить Лее, что современный, светский еврей, сбросивший со своих плеч бремя царствия небесного, это уже не еврей. Однако Лея говорила на это:

— Других евреев сейчас нет. Евреев с пейсами перебил Гитлер.

Лея начала говорить, что довольна женитьбой Джека на Патрисии. Патрисия проявила к ней больше преданности, чем их дочь Анита. Она приходила к ней в больницу, не пропуская ни единого дня. Патрисия должна была отправиться в Орегон навестить родителей и даже купила заблаговременно билет на самолет, но, узнав, что Лея тяжело заболела, отменила поездку и вообще отпуск. Патрисия постоянно приносила ей, Лее, подарки, цветы. Она вела себя как преданная дочь. Анита же редко приходила в больницу, а когда все-таки там появлялась, то была кислой, задумчивой и всем своим видом давала понять, что любой такой визит для нее мучение.