Тени над Гудзоном

Башевис-Зингер Исаак

Герман опустил голову:

— Если уж жениться, то вы мой ближайший родственник.

— Ты хочешь жениться по закону Моисея и Израиля?

— Ее мать этого хочет. Нас самих это не волнует…

Борис Маковер надолго задумался.

— Я не могу понять смысла всего этого. Разве что ты хочешь гарантировать себе, что тебя пустят обратно в Америку.

— Это может помочь.

— Это так. Однако прежде они должны тебя выпустить. А они — как фараон. Не хотят выпускать евреев. А в Гемаре сказано: «Несмотря на то что еврей согрешил, он остается евреем»… [320] Ты, конечно, целиком отвергаешь еврейство, но для Сталина и для прочих антисемитов ты еврей. Я как раз сегодня прочитал статью о том, что там обрушивают на евреев беды и несчастья.

320

Трактат «Сангедрин», 44:1.

— Где вы это прочитали? Что с ними там делают?

— Что с ними только не делают! Их бьют даже в поездах. Все еще хуже, чем было прежде. Их увольняют с работы. Все больше и больше евреев ссылают в Сибирь.

— И вы этому верите?

— Да, верю. А почему мне не верить? Нечестивцы творят свои нечестивые дела. Еврейские коммунисты сами ужасные нечестивцы. Они доносят друг на друга. Ты можешь быть самым преданным коммунистом, но придет твой же товарищ и заявит, что ты — троцкист. Не успеешь оглянуться, как тебя потащат в тюрьму. Кто за тебя заступится? Америка? Там сидят в тюрьмах сотни американцев, англичан и граждан других стран Запада. Советы никого не боятся. Сейчас, выиграв войну, они плюют на весь мир.

— Дядя, у вас абсолютно ошибочные представления.

— Дай Бог, чтобы ты был прав. Ты глупец, но мне тебя жалко. Пока ты здесь, ты свободный человек, но как только ты окажешься в их руках, ты — раб. Пусть у них будет столько болячек, сколько невинных людей они замучили и убили. Человеческая жизнь стоит для них меньше, чем грязь под их ногтями. Они поубивали своих собственных генералов и вождей. Как его там звали? Бухарина и всех прочих. Они сотрясали весь мир. Вдруг про них придумали, что они шпионы. Такой, как ты, для них меньше мухи. Тебя, не дай Бог, там убьют, и ни один петух не кукарекнет. Ты же знаешь, что я говорю правду.

— Нет, дядя Борух. Если бы я считал, что вы говорите правду, мне незачем было бы жить…

— Ну что я могу с тобой поделать? Когда ты хочешь жениться?

— На этой неделе.

— Когда ты уезжаешь?

— Это вопрос нескольких дней.

— Ну, если ты хочешь покончить жизнь самоубийством, то кончай. Тогда возьми с собой хотя бы жену. Может быть, она будет тебе передачи в тюрьму носить…

Герман закусил губу:

— Она обязана остаться здесь.

* * *

Доктор Марголин сказал Борису Маковеру, что едет купить журнал, однако это не было правдой. «Знай он правду, не стал бы со мной целоваться, — говорил сам себе доктор Марголин, сидя за рулем. — Он бы мне в лицо плюнул. И был бы прав, абсолютно прав…» Подумав об этом, доктор Марголин оторвал одну руку от руля и вытер рукавом лоб, как будто Борис Маковер действительно плюнул ему в лицо. Вслух доктор Марголин сказал:

— Я не человек…

А произошло вот что: Лиза, его бывшая жена, ушедшая от него в тысяча девятьсот тридцать восьмом году к нацисту, приехала в Америку. Она привезла с собой их дочку Митци, семнадцатилетнюю девушку. Нацист погиб на русском фронте в бою под Белгородом в августе сорок третьего года. Доктор Марголин помог Лизе и Митци приехать сюда. Ему пришлось пережить тяжелый внутренний конфликт. Он не спал ночами. В те недели, когда доктор Марголин боролся с собой, решая, посылать им вызов в Америку или нет, он даже употреблял опиум. Однако в итоге сделал то, чего сам от себя не ожидал. Он сам бы не поверил, что способен на такое. Если бы ему рассказали, что нечто подобное сделал какой-то другой человек, он решил бы, что тот мерзавец, нелюдь, гнусный тип. Доктор Марголин тосковал по Митци, которая была его плотью и кровью. Лизу он тоже не мог забыть. Она писала ему письма, полные мольбы, любви, тоски. Судя по этим письмам, к этому шагу ее подталкивали родители, которые были тогда еще живы. Сам Ганс (тот нацист) якобы угрожал Лизе, что если она откажется с ним жить, то доктора Марголина отправят в Дахау. Лиза клялась в своих письмах, что никогда не любила этого Ганса, что он был ей противен. За неполный год, который она жила с ним, пока его не отправили на фронт, у нее не было ни одного счастливого дня. Их дочь Митци, которая была тогда еще ребенком, ненавидела его, она никогда не переставала говорить о своем папе. В школе, куда отправили девочку, узнали, что ее отец — еврей, поэтому Лизе пришлось поклясться, что настоящим отцом девочки был ариец, Ганс. «Какая страшная, какая ужасная ложь!» — писала по этому поводу Лиза.

Не только Лиза писала доктору Марголину длинные письма, но и Митци буквально засыпала отца письмами. В качестве подтверждения того, что она не забывала его в течение всех прошедших лет, Митци переслала отцу по почте те открытки, которые он когда-то посылал ей, когда она была на летней даче, рисунки, которые он для нее рисовал, фотографии, на которых он стоял рядом с ней. Все это должно было послужить свидетельством того, что она, его дочь, никогда не забывала своего отца и сохранила все эти вещи, которые напоминали о нем. Так адвокат готовится к защите, используя каждое обстоятельство, способное смягчить наказание или опровергнуть выдвинутые обвинения. Таким образом, Лиза и Митци постоянно поставляли Соломону Марголину материалы и документы, которые должны были доказать их привязанность к нему. Однако доктор Марголин знал то, что он знал, и помнил то, что он помнил. А бесстрастные, сухие факты состояли в том, что Лиза ушла от него, чтобы жить с гитлеровцем, а Митци посещала школу, в которой ее учили, что евреи — хуже клопов и клещей, и распевали «Хорста Весселя». [321] Если бы тот нацист Ганс не погиб на Восточном фронте и если бы Гитлер был жив и здоров, то он, Соломон Марголин, никогда бы не получил никаких весточек ни от Лизы, ни от Митци. И еще кое-что: он сам был близок к тому, чтобы застрять в Европе и быть сожженным или задушенным газами где-нибудь в Майданеке или в Треблинке. В течение какого-то время Лиза и Митци даже не знали, что он жив…

321

Нацистский гимн.

Соломон Марголин десятки раз принимал решение не отвечать на их письма и не иметь с ними никаких дел — ни с матерью, ни с дочерью. Однако поступил он прямо противоположным образом. Было время, когда он хотел привезти в Америку только свою дочь, но Митци не захотела ехать без матери. Кончилось это тем, что он послал приглашения им обеим, послал он им и денег на расходы. Они приехали в Америку этой весной. Лиза хотела сразу же въехать в его квартиру, но Соломон Марголин предпочел снять для них квартиру на Первой авеню, [322] рядом с Ист-ривер. Лиза, державшая в Берлине первоклассный модный салон, здесь тоже сразу же нашла себе работу. Она хорошо говорила по-английски. Французский язык она тоже знала. Митци начала учиться в Вассар-колледже. [323] Как ни странно, но отчасти именно из-за Бориса Маковера Соломон Марголин держал все это дело в секрете. У него не было в Нью-Йорке близких друзей. Со своими земляками он связей не поддерживал. Все те люди, которых Соломон Марголин знал в своих родных местах еще сорок пять лет назад или даже больше, уже умерли. Правда, у него была пара дальних родственников, но они жили вне Нью-Йорка. Кто мог давать ему советы? Кого он интересовал? Но Борис Маковер знал Лизу, помнил Митци, был в курсе всех тайн. Если бы Борис Маковер узнал, что он принял обратно Лизу («эту нацистку», как он ее называл), то не пожелал бы больше слышать его имени. Избегал бы его, как прокаженного. У Маковера появились бы о нем такие мысли, по поводу которых Соломон Марголин испытывал мистический страх. Не потому ли, что вопросы Маковера фактически были теми же, которые Марголин задавал себе сам?..

322

Одна из улиц Манхэттена, проходящая через район Ист-Виллидж, в котором когда-то преобладало немецкое, а затем еврейское население.

323

Престижный частный колледж, основанный в 1861 г. Расположен в городке Покипси, штат Нью-Йорк.

Да, из-за Бориса Маковера ему приходилось держать две квартиры. Борис Маковер был его еврейской совестью. В этом отношении он заменял Соломону Марголину родителей и прародителей… Вместо того чтобы стыдиться перед Богом, Соломон Марголин стыдился перед Борисом Маковером. То, что Борис Маковер помирился с Анной, в определенном смысле смягчало его, Соломона Марголина, вину. Может быть, именно из-за этого он ощущал некоторое умиротворение. Однако даже сейчас он не был готов открыть Борису Маковеру правду. Он пугался его взгляда, его окрика, его плевка. В своем воображении он почти как наяву слышал, как Борис Маковер кричит ему: «Падаль! Мразь! Ты и сам нацист! Да сотрется имя твое и память о тебе!..» Помимо этого, Соломон Марголин опасался, как бы у Бориса Маковера не случилось из-за этого сердечного приступа. Ненависть Бориса Маковера к нацистам и просто к немцам не знала границ. Он не раз говорил, что лучше погибнуть, чем еще раз ступить на немецкую землю. Он содрогался каждый раз, слыша, что беженцы из Германии пишут туда письма или едут туда по своим делам. В том, что мир не мстит немцам и забывает о шести миллионах еврейских мучеников, он усматривал признак «поколения потопа». Не раз Маковер говорил: «Пусть уж они, эти злодеи, бросают друг на друга атомные бомбы. Этот мир не заслуживает ничего лучшего, как быть обращенным в пепел…»

Однако часто в разговорах Борис Маковер высказывал претензии к евреям. Почему они молчат? Почему они забывают? Он считал, что весь еврейский народ должен соблюдать обычаи траура. Какой-нибудь бейт дин [324] или Синедрион должен установить траур на сто лет: евреи не должны носить светлых одежд, на еврейских свадьбах не должны играть музыканты, евреи не должны пить вина. Каждый день по часу они должны в знак траура сидеть на полу и читать кинот. [325] Это должен быть плач поколений. «Если мы сами забываем о своей утрате, как другие могут о ней помнить?» — Борис Маковер мог говорить об этом часами. Иной раз он даже резко высказывался против Господа Бога. Чего Он хочет от евреев? То, что произошло в Европе, это не просто какая-то кара, какое-то испытание. Нет никакого объяснения произошедшему. В таком случае не следует говорить, что Бог прав, ибо это само по себе будет тягчайшим богохульством.

324

Раввинский суд.

325

«Плачи», траурные литургические песнопения.

Сам доктор Марголин никогда не мог примириться с тем, что сделал. Кто знает, скольких евреев убил этот Ганс? Он писал Лизе любовные письма и раскалывал головы еврейским детям. Именно тот факт, что Лиза прежде жила с евреем, вызывал в нем, наверное, дикую ярость по отношению к евреям… Соломон Марголин никогда не забудет того вечера, когда он пришел домой и увидел, что Лиза пакует свои вещи. Он спросил ее, куда она уходит, и она ответила: «К Гансу…» Да, он, Соломон Марголин, был евреем, а когда кровь еврея капает с ножа, это, как тогда и там говорили, «так хорошо…». Их маленькую дочку Лиза отправила в школу, где учили, что убийство еврея — важнейшая обязанность немца. То было время великого предательства. Лиза подняла тогда руку в нацистском приветствии и бесстыдно сказала ему: «Хайль Гитлер!» Ее отец, этот старый идиот, стал членом партии, ее брат — штурмовиком. Если бы Соломон Марголин не перебрался нелегально через границу в Швейцарию, его собственный шурин наверняка потащил бы его в концлагерь. Лиза бы за него не вступилась…