Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Может быть, стоит поехать на какую-нибудь ферму?
— Какая ферма? На фермах еще хуже. Я не могу теперь жить там, где нет туалета. Я должна иметь возможность запереться и чтобы мне не стучали в дверь.
— Можно снять номер с удобствами в гостинице.
— Где? В этих конурках? Я не хочу ехать в гостиницу. Я больше не могу сидеть с чужими людьми за одним столом.
— Может быть, поедем в какой-нибудь отель в Атлантик-Сити? Там ты сможешь питаться в ресторанах.
— Что? Я не люблю океан. Я всегда терпеть не могла этих мест, где люди валяются на песке. Я не могу воевать с волнами. Теперь, когда мне удалили грудь, я уж точно не хочу показываться на пляже перед каждым встречным и поперечным, чтобы на меня показывали пальцами…
— Ты не обязана купаться в океане.
— Я люблю горы, а не океан.
— Давай поедем в Лейк-Плесид. Это высоко в горах, и там есть гостиницы, в которых не обязательно питаться. Ты сможешь питаться в ресторане.
— Где он находится, этот Лейк-Плесид? О, я уже знаю. Ты, наверное, имел обыкновение возить туда своих шлюх. Я не люблю такие нееврейские места. Я люблю еврейские блюда, а не жесткое мясо, из которого капает кровь.
— Там полным-полно евреев.
— Каких евреев? Беженцев из Германии? Я терпеть их не могу. Когда слышу, как они разговаривают по-немецки, мне хочется заткнуть уши. Они осматривают все по тысяче раз, ощупывают каждый предмет мебели. Они скребут, копаются, повсюду ищут недостатки и так много говорят, что уши вянут. Потом они дают пять долларов аванса, и начинается целая серия выплат. Они приносят тебе по пять долларов, и каждый раз надо выписывать квитанцию, и при этом они непрерывно разговаривают и притаскивают с собой каких-то знатоков, чтобы те всё осмотрели. Откуда эти люди находят так много свободного времени, я понятия не имею. Ведь приходить и уходить да к тому же еще молоть языком три часа подряд по поводу какого-то старого дивана в итоге обходится дороже полной стоимости этого дивана. И при этом они рассказывают тебе, какие красивые вещи у них были в Германии, и на какие лечебные воды они там ездили, и как все там было хорошо и дешево, а тут все дорого. Гитлер вышвырнул их оттуда, здесь их приняли, но они все равно все время критикуют Америку. Иной раз приходит такая екиха [343] и говорит, что она с кем-то посоветовалась и теперь не хочет этого дивана, а все деньги надо ей вернуть. Не желаю их больше видеть! Слышишь? Это из-за них у меня рак!
343
Презрительное название немецкой еврейки (идиш).
— Это не обязательно должен быть Лейк-Плесид.
— Так куда же нам поехать?
— На Адирондаке [344] есть такие гостиницы, в которых ты сможешь жить абсолютно приватно.
— Где это? Я не хочу уезжать далеко от дома. Я обязательно должна каждую неделю бывать на осмотре у врача. И вообще я не хочу быть далеко от Нью-Йорка. Если уж я умру, то пусть меня не надо будет далеко везти на кладбище…
— Честное слово, Лея, ты меня очень расстраиваешь.
344
Адирондак — горный хребет на северо-востоке штата Нью-Йорк.
— Я себя плохо чувствую. Дело не только в груди. Врач говорит, что опухоль полностью удалили и ничего не осталось, но я чувствую, что внутри меня что-то гниет. Давай не будем себя обманывать: мое время пришло. Скоро ты будешь свободен и сможешь бегать к дочке Бориса Маковера…
Зазвонил телефон, и Грейн устремился в кабинет. Он решил для себя больше не бегать, но забыл об этом и побежал, однако сразу же спохватился и пошел спокойным шагом. В кабинете было темно. Грейн хотел включить свет, но вдруг забыл, где находится выключатель. Он подбежал к телефону в темноте, ушибив при этом ногу, и поднес трубку к уху так поспешно, что ударил ею себя в висок.
— Алло!
— Грейн, это Анна…
— Да, Анна…
В темноте он придвинул к себе стул и сел. После того прощального письма, которое он написал, сообщив, что возвращается к Лее, Анна ему не звонила. Он послал ей по почте чек в счет платы за квартиру, но Анна вернула этот чек с припиской, что она сама в состоянии платить за квартиру. Теперь он спросил ее:
— Ты в Нью-Йорке?
— Да, я в Нью-Йорке.
— Как дела у твоего отца?
— У папы? Он нездоров, но дела у него в порядке. Его жене уже скоро рожать.
— Вот как.
— Да, так. А как дела у тебя? Я думала, что ты целые дни просиживаешь в синагоге.
— До этого дело еще не дошло.
— А почему бы и нет? Судя по тому, что ты писал, ничего другого не остается. Как дела у твоей жены?
— Не слишком хорошо.
— Грейн, я не хочу тебе мешать. Раз ты решил, что это твой долг, ты, конечно, сам знаешь, что тебе делать. Может быть, ты и прав.
— Ты же знаешь, что я не могу оставить ее в таком положении.
— Да, ты на все сто процентов прав.
Они немного помолчали, а потом Анна сказала:
— Я все еще считаю тебя своим близким другом.
— У тебя нет большего друга, чем я. Разве что твой отец…
— Да, но что такое дружба? Герц, я хочу тебе кое-что сказать и при этом знаю, что не должна этого говорить. Мы погубили человека, но сами себе мы не сделали лучше.
— Знаю, знаю. Я все время об этом думаю…
— У тебя, по крайней мере, есть дом, а я осталась полностью ни с чем…
4
Они снова немного помолчали. Потом Анна сказала:
— Герц, я не собираюсь сидеть и надеяться, что с твоей женой случится что-то плохое. Я об этом не думаю, и я не хочу этого. Пусть она живет себе до ста лет. Даже когда ты жил у меня, ты имел дело с этой Эстер. О том, что было между нами, мы должны забыть. Я не имею в виду забыть в буквальном смысле слова, но это был лишь эпизод в нашей жизни. Для меня он закончился, но помнить о нем я буду до конца своей жизни, до последней минуты.
— Да, да.
— Герц, я знаю, что ты сочтешь меня сумасшедшей, но я возвращаюсь к Яше.
Анна не сказала «Яше Котику», а только «Яше», и Грейн не сразу понял, кого она имеет в виду. Ему захотелось рассмеяться, но на глазах у него появились слезы.
— Но как?..
— Я знаю, о чем ты думаешь и что все подумают. Когда папа об этом услышит, он плюнет, и это будет конец. На тебя он тоже зол, но к нему испытывает просто ужасное отвращение. Еще больше я боюсь доктора Марголина. Он ничего не может мне сделать, но презрение — это физическая сила. Он знает, через что мне пришлось пройти в Берлине. Тебе я тоже немного об этом рассказывала. Герц, я все знаю, но… я не могу быть одна… Я просто боюсь быть одна. У Яши множество недостатков, но у меня есть к нему чувство. Он всегда имел на меня влияние. Я вижу все его минусы, но он интересует меня… Стоит ли говорить, что он за талант. Он просто покорил Америку. Его буквально засыпают деньгами…
— Да, я знаю.
— Хорошо, что нельзя плеваться по телефону, иначе ты бы точно меня заплевал.
— Нет, Анна. Если уж я должен на кого-то плевать, то только на себя самого.
— Ты делаешь то, что тебе диктует совесть, а я делаю прямо противоположное. Я должна была с кем-нибудь поговорить, а с кем говорить, если не с тобой? Папу я, считай, потеряла. То, что я сейчас собираюсь сделать, всему положит конец. Это будет последний рывок. Доктор Марголин умный, но жесткий человек. Он знает одно — логику, хотя в его собственной жизни мало логики. У меня был двоюродный брат, Герман. Он уехал к большевикам, и его там прикончили. У некоторых женщин есть сестры, а у меня нет никого. Когда моя сестра или брат подрастет, я буду уже старой или даже умру. А я ведь обязательно с кем-нибудь должна поговорить.