Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Я теперь буду здесь. Раз у тебя есть где-то комната, больше не приходи сюда.
— Нет.
И Анита вернулась в спальню.
То, что он, Грейн, сейчас делал, было не в его характере, и он знал это. Он смирился, им овладело чувство покорности, которого у него никогда прежде не бывало. Он больше не был Герцем Грейном. Он был надломленным евреем, грешным и смущенным. Он вошел в свою комнату и уселся на стол. Во время молитвы, после молитвы, по дороге сюда он принял решение: вернуться к Лее. У Эстер есть муж. Анна молода и энергична. Если кто-то нуждается в нем, то это Лея. Ему вообще не надо было от нее уходить. Все кары обрушились на него из-за того, что он натворил. Он отдавал себе отчет в том, что делает. Лея измучена, больна, озлоблена. В ней нет ни малейшей искры сексуального влечения. Он как будто сам приговорил себя к жизни без любви, но все страшные события, которые произошли после того, как он ушел от Леи, ясно показали ему, что следует сделать. У него было только два пути: один — к пропасти убийства, разврата, лжи, а другой — к аскетизму. Среднего пути не существовало.
Он всегда это знал, но в это утро ему все стало особенно ясно. Он, Грейн, фактически убил человека. В сугубо моральном смысле он убийца. Станислав Лурье был бы сейчас жив, если бы Грейн не отправился той ночью в гостиницу с Анной. Может быть, и Лея не лежала бы сейчас в больнице с раковой опухолью. Может быть, даже Анита не ушла бы из дома и не погрузилась в эту грязь. На протяжение месяцев он сеет вокруг себя смерть, страдания, болезни, нечистоту. Он убийца, убийца! Герц Грейн, который всегда испытывал отвращение к убийству и ненависть к убийцам, сам стал убийцей. Он сам отправил человека в могилу. Сколько бы он ни раскаивался, сколько бы себя ни терзал, он не может исправить то, что сам испортил. Он подобен Каину, убившему брата своего Авеля. Грейн был воспитан на религиозных еврейских книгах и знает, что значит быть пролившим кровь. [307] Что, например, думают о нем высшие силы? Если душа Станислава Лурье пребывает где-то в горних сферах, она знает и помнит, кто изгнал ее из тела. Поэтому никто не знает, какие кары еще обрушатся на него…
307
Аллюзия на Берешит (Бытие), 9:6: «Кто прольет кровь человека, того прольется кровь человеком, ибо по образцу Божию создал Он человека».
Он знал, что Анна сейчас звонит ему и удивляется, что его нет дома. Она, конечно, подозревает, что он отправился к Эстер. Даже его покаяние должно обязательно кому-нибудь принести огорчение. Но Анна не умрет и не заболеет раком. Он все объяснит ей в письме. Кто знает? Может быть, она поймет положение, в котором он оказался? Может быть, освобождение от него даже принесет ей облегчение. Их совместная жизнь не была тем, на что она надеялась… За всеми этими играми в любовь и ласками скрывалось разочарование. Он будет в течение этого года оплачивать ее квартиру. Возьмет на себя все расходы…
Он взглянул на религиозные книги, стоявшие в его книжном шкафу, и встал, чтобы взять одну из них. Это была книга «Месилат Ешарим». [308] В конце книги было напечатано письмо Виленского гаона [309] к семье перед его отъездом в Эрец-Исраэль. Грейн начал медленно читать.
…известно, что этот мир — напрасная суета и что все наслаждения — ничто. И горе тем, кто гонится за глупостью, которая не может помочь… ибо завтра будут плакать о том, что сегодня вызывает смех. И время предает. Подобно весам оно поднимает легкое и опускает тяжелое. А этот мир подобен человеку, пьющему соленую воду. Чем больше он пьет, тем больше жаждет. Помните первых, живших до нас, вся любовь, все желания и вся радость которых уже утрачены и которые получают за них многие кары. А чего стоят все наслаждения человека, если в конце он должен уйти в землю, полную червей, а все его наслаждения превращаются в горечь? Даже на этом свете все дни его — гнев и боль…
308
Буквально «Стезя праведных» (иврит) — впервые изданная в 1740 г. и выдержавшая впоследствии несколько изданий книга каббалиста Моше-Хаима Луцатто (1707–1746), посвященная проблемам морали, исправлению личных качеств и приближению души к Богу.
309
Элияу бен Шломо-Залман (1720–1797) — основатель «литовского» направления в иудаизме. В 1780 г. предпринял попытку репатриироваться в Эрец-Исраэль, но по неизвестным причинам вернулся назад, в Вильну.
Грейн читал, и слова казались ему странно близкими. Это было так, будто он слушал речи своего отца. Он даже видел образ своего отца. С этих пожелтевших страниц с ним говорила вечная истина. Письмо было полно наставлениями, как надо воспитывать детей, как указывать им правильный путь. Но что делал он, Грейн? Он оставил воспитание детей на произвол судьбы, он показывал им пример лени, эгоизма, распущенности. Почему Анита должна быть лучше него? Она никогда не читала никаких нравоучительных книг. Она никогда не слышала нравоучительного слова от него, своего отца. В книгах, которые она читала, в театрах, в которые она ходила, герои всегда были убийцами и прелюбодеями. Какое право имеет Грейн чего-то от нее требовать? Все это его вина. Это он оторвался от своих корней. Это он подтолкнул своих собственных детей к вероотступничеству…
Стук в дверь. Вошла Анита:
— Отец, я должна тебе объяснить.
— Что ты можешь тут объяснить?
— Отец, я его люблю. Мы хотим пожениться.
Какое-то время Грейн молчал. Ему показалось, что дочь смотрит на него по-другому, не так, как до сих пор, а с большим уважением и с большей близостью, как будто благодаря какому-то потаенному чутью она осознавала, что с ним происходит.
— Кто он? — спросил Грейн.
— Он интересный человек, но ты, естественно, будешь против.
— Кто он? Еврей?
— Нет, христианин.
— Ого.
— Он фактически и не христианин. Он вольнодумец.
— Что, коммунист?
— Прогрессивный человек.
— А ты знаешь, что эти «прогрессивные» погубили в России двадцать миллионов невинных людей? Ты знаешь о том, что они держат миллионы людей в рабских лагерях?
— Это всё выдумки. Это всё наветы, распространяемые капиталистической прессой.
— Дура. Я разговаривал с людьми, которые сами сидели в этих лагерях. С ними там обращались точно так же, как нацисты обращались с евреями.
— Они лгут.
— Ты действительно веришь, что Каменев, Бухарин, Зиновьев были шпионами?
— Они наверняка были предателями.
— Ну, тогда я ничего не могу поделать.
— Ты ничего не должен делать. Я просто не хочу, чтобы ты думал, будто для меня любовь — это просто игра.
— Я не говорю о тебе, но для этих типов человеческая жизнь — игрушка. Я не могу тебе описать, какие злодеяния они совершили за последние тридцать лет.
— Невозможно совершить революцию в шелковых перчатках.
— Как бы тебе понравилось, если бы тебя отправили на золотые прииски куда-нибудь в Северную Сибирь или ни за что ни про что посадили в тюрьму и продержали там десять лет?
— Я не враг рабочего класса.
— Какое ты вообще имеешь отношение к рабочему классу? Ты в своей жизни еще никогда не работала. Ты даже не хочешь убираться в своей собственной комнате…
Анита постояла еще какое-то время молча. Потом вышла и медленно закрыла за собой дверь. Грейн закрыл глаза. «И эта тоже красная! — подумал он. — Когда это случилось? Да ладно, все равно. Они, скорее всего, абсолютно равнодушны к чужим страданиям. Им нравится злодейство… Даже капиталистическая система все время стимулирует коммунизм. Они вроде борются против него, но где-то в глубине души им нравится злодейство. Они и укреплению Гитлера тоже способствовали. Им нужен только повод, отговорка… Они — как те охотники, которые сначала подкармливают диких животных, а потом стреляют в них. Главное, чтобы лилась кровь… Вот и я, сын переписчика священных текстов реб Янкева, тоже оказался в их компании. Я сам стал убийцей и воспитал убийц. Дай Джеку или Аните власть, и они будут ставить людей к стенке не хуже, чем московский НКВД. Для их дедов все они были бы людьми одного сорта: нечестивцами…»
На Грейна вдруг обрушилось глубокое потрясение. «Как я до сих пор всего этого не замечал? Что я думал с самого начала? Надеялся ли я, что с моими детьми произойдет какое-то чудо? Нет. Я сам потихоньку, подсознательно способствовал тому, чтобы все было таким, как оно есть. Я делал это преднамеренно, преднамеренно. Я прелюбодействовал и убивал, и я воспитал прелюбодеев и убийц. Такова голая правда. При этом я дал своим деяниям красивое название: скептицизм.»
Глава восемнадцатая