Тени над Гудзоном

Башевис-Зингер Исаак

— Не беспокойся, папа, я не гонюсь за твоими деньгами.

— Они скорее твои, чем мои… Доченька, ты кажешься мне какой-то хмурой. Ты, не дай Бог, нездорова или это что-то другое?

— Я здоровешенька.

— Может быть, тебе стоит отдохнуть?

— Я не стану отдыхать до тех пор, пока это дело не будет закончено. У меня уже есть в собственности дом. Мне предлагают за него десять тысяч долларов профита.

— Отделайся от него, продай.

— Если он интересен для других, он интересен и для меня. Это двести долларов

чистой прибыли в неделю.

— Сколько ты в него вложила?

— Семнадцать тысяч пятьсот.

— А какой процент выплаты ипотеки?

Анна назвала цифру.

— Ну что ж, это хороший процент. Но ты ведь не получаешь эти две сотни долларов в неделю даром. Тебе ведь приходится за них работать.

— А как же иначе? Даром? Ты ведь сам говорил, что тот, у кого широкие плечи, должен таскать тяжелые грузы.

— Ты не должна таскать никаких грузов.

— Я буду таскать, папа. Буду. Предвижу свое будущее: я стану Борисом Маковером в юбке. В других сферах мне не везет.

Борис Маковер опустил веки:

— Что случилось?

— Он вернулся к жене.

Борис Маковер ощутил радость и одновременно с этим боль. Что-то внутри него оборвалось. Его глаза снова наполнились слезами.

— Что это вдруг?

— Ей удалили грудь. Он стал праведником…

Борис Маковер вытер лицо платком. Он издал рык, хрип, подавленный вздох.

— Для нее это, конечно, несчастье, дай ей Бог полное выздоровление, но для тебя это спасение.

— Не понимаю, папа, о чем ты говоришь…

— Оно того не стоило.

Анна вскочила.

— Папа, ты не должен был меня спрашивать, а я не должна была тебе отвечать.

— А кому спрашивать, если не мне?

— Папа, я несчастлива, несчастлива так, что ты не можешь себе представить!..

И Анна тоже выхватила носовой платок из сумочки.

Долгое время отец и дочь сидели молча. Каждый из них был погружен в свои мысли. Потом Борис Маковер воскликнул:

— Нарыв должен лопнуть!

— Папа, прошу тебя! Ты ничего не понимаешь в этом! Меня преследует фатум. Я уже предвижу, что моя жизнь пройдет без счастья. Со мной случится точно то же самое, что случилось с тобой. Но мужчина может стать отцом и на старости лет, а мне лет через десять придет капут…

— Ты не должна ждать десять лет.

— А что мне делать? Проходят годы, пока мне кто-то понравится. А теперь я так разочарована и так подавлена, что ни на кого уже не хочу смотреть. Я проживу оставшиеся мне годы одна. Фактически я была одна всю жизнь…

И Анна уткнулась в платок, пытаясь скрыть рыдания. Она кашляла, всхлипывала, шмыгала носом. Глаза ее покраснели, опухли и стали странно похожи на глаза отца. Она вдруг издала тот же крик, как при известии о смерти Станислава Лурье:

— Папа!.. Мама!..

Больше Анна ничего не могла сказать. Она только давилась слезами, всхлипывала и дрожала. Раскладной стул под нею шатался. Борис Маковер ощутил какую-то необычайную тяжесть.

— Доченька,

ты еще когда-нибудь будешь благодарить за это Бога…

— Что? Не буду я благодарить Бога… Что у меня есть в этой жизни? Одна. Снова одна… Я кончу свою жизнь, как мама! — наконец выплеснула Анна то, что все время готовилась сказать. При этом у нее было такое чувство, будто этими словами она окончательно определила свою судьбу. Борис Маковер тоже испугался, словно Анна произнесла вслух то, чего он всегда боялся.

— Дура! Ты мне сердце разбиваешь! Молчи!.. Что ты болтаешь? Никто не сможет занять твоего места. Доченька!..

Больше Борис Маковер не мог говорить. Комок застрял в горле и душил его. Сердце не стучало, а трепетало, как веер, или тяжко сжималось, как кузнечные меха. «Только бы это не случилось, когда они здесь! — говорил Борис Маковер самому себе и небесным силам. — Лишь бы только это не испортило субботы…»

Через какое-то время Анна перестала плакать. Борис Маковер тоже прокашлялся, прочистив горло, и принял пилюлю, которую должен был принимать только вечером. При этом лицо его стало огненно-красным и покрылось пятнами. Анна поспешно припудрилась и подкрасила губы.

— Он действительно раскаивается? Возвращается к религии? — спросил Борис Маковер.

— Он написал мне письмо на восьми страницах.

— Что он написал?

— Он обвиняет себя в смерти Лурье. Он пишет так, будто вся вина за это лежит на нем… Винит себя и в болезни жены. У него появился какой-то комплекс или Бог знает что… Он пишет: «К чему бы я ни прикоснулся, там сразу же возникает несчастье…»

— Доченька, я не хочу тебя огорчать, но здоровья Лурье эта история не принесла…

— Папа, я все знаю. Не думай, что я такая тупая. Я просыпаюсь каждую ночь и думаю об этом. Даже когда Грейн был со мной, я просыпалась и думала. Но что я могла поделать? Он меня мучил, мучил. Он все время говорил о своей погибшей жене. Он все время угрожал самоубийством. Он стал совсем беспомощным…

— Я предупреждал тебя еще в Марокко.

— Да, папа, ты всегда предупреждал меня. Но такая уж у меня планида, что мне нравится только то, что никуда не годится.

— Пришло время, чтобы ты сделала верный шаг.

— Самый верный шаг станет у меня ошибочным. Ну, хватит уже!..

На какое-то время оба снова замолчали. Казалось, что они по-родственному и в то же время с каким-то отвращением прислушиваются к мыслям друг друга.

— Что это вдруг Герман заявился сюда? — спросил наконец Борис Маковер.

Казалось, от этого вопроса Анна пробудилась.

— Не знаю, папа. За этим кроется какая-то тайна. Он искал меня по всему Нью-Йорку, пока не нашел и не узнал твоего адреса. Что-то его мучает, но он ничего не говорит. На протяжении всей поездки сюда он сидел и молчал. Я никогда еще не видела его в таком состоянии. Что он может хотеть от тебя? Надеюсь, что не денег.