Тени над Гудзоном

Башевис-Зингер Исаак

Казалось, что Станислав Лурье умоляет Германа. Станиславу Лурье уже перевалило за сорок. Низкорослый, широкоплечий, со слишком большой головой с растрепанными рыжеватыми волосами, среди которых тут и там уже попадались седые, и с лицом, казавшимся надутым или отечным. Брови густые, под желтыми глазами голубоватые мешки, поросшие каким-то желто-зеленым мхом. Ноздри на редкость большие. Посреди узкого лба углубление — то ли морщина, то ли рубец. Что-то тяжелое и дикое было в этом человеке, который, казалось, постоянно пребывает в полусне.

Герману едва исполнилось тридцать три года, но выглядел он старше. Ростом он походил на своего дядю, но ему не хватало дядиной уютности. Четырехугольная голова, короткая стрижка, как у военных (в Испании Герман дослужился до звания то ли капитана, то ли майора), и серые, холодные как сталь глаза,

смотревшие из-под пенсне. Говорил он медленно, с продуманностью дипломата, обязанного осторожно взвешивать каждое слово. В голосе его звучала какая-то деревянная жесткость.

— Никто не может знать, как пошло бы дело без ленд-лиза. Это академический вопрос. Достоверно одно: Америка откладывала открытие второго фронта до тех пор, пока Советский Союз не одержал окончательной победы.

— То есть вторжение во Францию было излишним? — спросил Станислав Лурье.

— Силы фашистов были уже сломлены…

— Дали бы Сталину написать мировую историю, он бы, наверное, утверждал, что союзники воевали на стороне Гитлера, — с горечью сказал Станислав Лурье.

— До Сталинграда они все еще надеялись на поражение Советского Союза…

Станислав Лурье приподнял брови. В желтых глазах таился гнев. Правая рука, широкая, тяжелая, с набухшими жилами и широкими ногтями, шевельнулась, словно он собирался отвесить оплеуху. Но рука осталась лежать на колене. Он только сказал:

— О Господи, как велика сила лжи! Непомерно велика и могуча! И глубока, как пропасть!..

* * *

Борис Маковер не был ученым евреем ни в религиозном, ни, уж конечно, в светском смысле. Но он любил и Тору, и науку. Он был счастлив, занимаясь торговлей. Тем не менее Борис не раз сожалел о том, что он не раввин, не ученый, не писатель. Борис Маковер был невысоким, ширококостным, со слишком крупными для приземистой фигуры руками и ногами, большими черными глазами, горбатым носом и толстыми губами. Бородку он стриг наподобие буквы «Т». Голосом отличался воистину громовым. Он немало лет прожил в Германии, но все еще разговаривал на варшавском идише, не выучив толком ни немецкого, ни английского. Он мог изучить лист Гемары, но, когда ему приходилось написать коротенькое письмецо на иврите, оно изобиловало ошибками. Единственным талантом обладал Борис Маковер — талантом торговца. Он ощутил запах этого ремесла, когда приехал из Гаваны в Нью-Йорк. По-английски он не понимал ни слова, но, покрутившись по Нью-Йорку четыре недели, уже знал, где можно сделать деньги. Разве сложно было разбогатеть в те годы? Вашингтон швырялся миллионами. Борис Маковер стал компаньоном на фабрике по производству кожаных изделий. Тут у него нашлись деловые партнеры, с которыми он торговал еще в Берлине, и он получил кредиты, наладил связи, заключил контракты. Борис Маковер имел обыкновение говорить, что в торговле, как и во всех других делах, есть один прямой путь и множество кривых. Идти следует только по прямому. Совсем другое дело книги. Это море, по которому можно плавать всю жизнь и не добиться никакого толка. Он не раз слышал, как раввины, профессора, писатели называли друг друга невеждами, тупицами. Как бы глубоко любой из них ни вникал в премудрости маленьких буковок, другой все равно кривил бы губы.

Но он, Борис Маковер, любил слушать, как эти головастые люди разговаривали, спорили между собой, сыпали поговорками и даже как они оговаривали друг друга за спиной. Доктора Цодека Гальперина он, Борис Маковер, содержал еще в Берлине. Цодек Гальперин слыл великим человеком. Он учился на философа в Швейцарии и какое-то время был доцентом университета в Берне. Написанные по-немецки сочинения Цодека Гальперина о Канте, Соломоне Маймоне [17] и Германе Когене [18] цитировали в учебниках по философии. Его обзорами, написанными на иврите, пользовались в Еврейском университете в Иерусалиме. Его познаниям в Талмуде и в других святых книгах не было границ. Что бы у него ни спрашивали, он все знал наизусть. Но все эти познания не давали никакого заработка. Сейчас он сидел в кресле в гостиной Бориса Маковера: маленький, толстый, с выпирающим вперед животом, поседевшей головой и густыми усами, придававшими ему сходство с Ницше. Из-под похожих на щетки бровей беспечно смотрела пара смешливых глазок, полных мальчишеского упрямства. Сколько бы ни

помогал ему Борис Маковер, Цодек Гальперин всегда говорил ему поперек. Он оставался сторонником просвещения и ненавидел религию. Сейчас дискуссия, как всегда, крутилась вокруг еврейства. Доктор Гальперин говорил себе под нос наполовину по-еврейски, наполовину по-немецки:

17

Соломон (Шлойме) Маймон (между 1751 и 1754–1800) — немецкий философ еврейского происхождения, оппонент Иммануила Канта.

18

Герман Коген (1842–1918) — немецко-еврейский философ, глава марбургской школы неокантианства.

— Что вам угодно, мой дорогой герр Маковер? Невозможно повернуть назад колесо истории. Неужели из-за того, что Гитлер был маньяком и психопатом, мир должен вернуться к Средневековью? Глупости! Есть только один источник знаний, и это — опыт… Старый добрый опыт Джона Локка и Давида Юма. Конечно, для меня математика эмпирична. Если бы не было прямой линии, если бы у всех были горбы, мы бы имели другую геометрию…

— У нас и так есть другая геометрия, — откликнулся доктор Соломон Марголин. — Вы слыхали о Лобачевском и Римане?

— Знаю, знаю, но я считаю, что Евклидова геометрия будет существовать вечно, а остальные так и останутся не более чем игрушками. Можете называть меня еретиком, но я не уважаю даже теорию Эйнштейна.

— Прежде чем отказать ей в уважении, надо ее понять, — ответил на это Соломон Марголин.

— Поэтому-то я и не уважаю. То, чего нельзя понять, — заведомо мусор. Знаю я Эйнштейна, знаю. Я много раз разговаривал с ним в Берлине. Он, вы уж меня простите, бездельник.

— Бездельник, благодаря которому появилась атомная бомба.

— Атомная бомба была бы и без Эйнштейна.

— Ну-ну, они уже начинают! — вмешался Борис Маковер на своем простом варшавском идише. — Говорите по-еврейски, а не по-турецки. Эйнштейн гений, и вы тоже гении. Не надо быть, как это называется? — ревнивыми. Разве от того, что Рокфеллер богач, Морган не может тоже быть богачом? Денег для обоих хватит. То же самое и с наукой. Рейца, подавай чай! Доктор, ешьте штрудель, в Эйнштейне я мало разбираюсь, но вот относительно штруделя я могу вам сказать: у него просто райский вкус. Это выпечка Рейцы. А тот штрудель, который пекут в Америке, в рот брать нельзя.

— Да, штрудель — это дело! — с улыбкой ответил Цодек Гальперин, показав полный рот почерневших зубов, подлатанных там и сям золотом. Ему положили вилку, но Цодек Гальперин любил есть руками, короткими пальцами в бородавках. Кроме того, что он много ел, он мог целыми днями курить сигары. Борис Маковер говаривал, что Цодек Гальперин не курит сигары, а ест их. С него всегда сыпался пепел. Подушечки его пальцев и ногти пожелтели от табака. Рейца носила за ним пепельницы и следила, чтобы он не прожигал дырки в мебели. Черный костюм, который он носил во все времена года и при любых обстоятельствах, был весь в пятнах. Из ушей и ноздрей торчали пучки волос. Здесь, в Америке, он носил жесткие европейские воротнички, широкие галстуки и манжеты, прикреплявшиеся к рукавам. В Нью-Йорке ему приходилось отыскивать штиблеты с резинками — другой обуви он не желал надевать. В жилетном кармашке у него лежали часы-луковица с тремя крышечками. Доктор Марголин говорил, что Цодек Гальперин духовно и физически застрял в девятнадцатом столетии.

Сам доктор Марголин, высокий, почти шести футов, с длинным строгим лицом, холодными серыми глазами прусского юнкера и наманикюренными ногтями, держался прямо, всегда одевался и стригся по последней моде. В Германии он даже носил монокль. Поговаривали, что он разбогател, делая нелегальные аборты. Было трудно поверить, что доктор Марголин сорок лет назад был ешиботником в Гуре. Он говорил по-русски как русский, по-немецки как немец, по-английски — с оксфордским произношением. Все годы он занимался спортом. В Берлине у Марголина была аристократическая клиентура. Здесь, в Нью-Йорке, он уже успел стать членом всяческих иноверческих клубов. Но и в Берлине, и в Нью-Йорке он оставался близким другом дома Бориса Маковера, приходил на все его пирушки, был его семейным врачом. А когда доктор Гальперин принимался наизусть цитировать Гемару и где-то запинался, Соломон Марголин ему подсказывал. Он ловил его и на ошибках в латыни. Борис Маковер говаривал: