Тени над Гудзоном

Башевис-Зингер Исаак

Все трое спустились на лифте. На Анне было голубое пальто с серым меховым воротником и шапка в форме капли с серебряными точками. Грейн подумал, что в ее лице есть что-то мальчишеское. Она почему-то напомнила ему мальчишек в хасидских молельнях Варшавы. Ему пришли на ум слова Шопенгауэра, что женщина — это наполовину ребенок. На Станиславе Лурье были меховая шуба, которую он притащил с собой из Варшавы через Францию, Африку и Кубу, и коричневая плюшевая шляпа. Он был не выше Анны ростом с широкими покатыми плечами. Ноги торчали из больших нелепых калош. Анна сказала мужу:

— Вырядился в шубу, как медведь.

— Я и есть медведь, — задиристо ответил он.

Бродвей изменился из-за снегопада. Посреди мостовой снег был притоптан, но по краям тротуара и на крышах машин лежал пушистым слоем. Еще падали отдельные снежинки, и воздух посвежел, что необычно для

Нью-Йорка. Давно забытым ощущением праздника веяло от закрытых магазинов, от переулков, где снег оставался нетронутым, от малочисленных прохожих, ступавших тихо, погруженных в зимнюю тайну. Казалось, снег стер все обиды, принеся с собой немного небесного благоразумия. Фонари светили ярко и уютно, от них исходил европейский покой. В небе витала краснота, напоминавшая предрассветные сполохи на северном небе, как будто из-за каких-то перемен космического масштаба солнце собиралось взойти после полуночи. Грейн дышал жадно. Он наслаждался осветленным воздухом, как напитком. В ушах звенело, как будто неподалеку, бренча колокольчиками, проезжали сани. При этом ему пришло в голову, что ветерок с Гудзона несет с собой летние запахи, словно лето и зима соприкасались где-то неподалеку, на том берегу реки, на холмах Нью-Джерси… На Грейне было легкое пальто, к тому же расстегнутое, но холода он не чувствовал. «Это любовь, любовь, — говорил он себе. — Я бесконечно счастлив. Но что будет? Что будет? Я не хочу строить свое счастье на несчастье другого человека…»

Машина Грейна стояла на боковой улице. Все трое шагали к ней молча, погруженные в себя, как это свойственно тем, кто запутался в любовных делах. У Грейна уже несколько лет была машина, но каждая поездка все еще оставалась для него приключением. Он вечно боялся аварии. Открыв дверь, Грейн хотел впустить семейную пару на заднее сиденье, но Анна сказала:

— Я сяду рядом с вами.

— Мы можем все трое сесть вместе, — ответил Грейн.

Слова Бориса Маковера о том, что он любит его, как сына, и открытое заявление Анны, что она хочет сидеть рядом с ним, вызвали в нем какое-то опьянение. Движения стали неуверенными. Он в растерянности сел за руль, и Анна тесно придвинулась к нему, как она делала это, когда была маленькой девочкой и ездила с ним на дрожках. Он снова ощутил сквозь свое и ее пальто то нечто, чему нет научного названия и объяснения и что наполняет сердце и мозг сомнениями, живостью, желанием уступить чувству. Но ему предстояло вести машину. Ему нравилась уверенность в себе тех, кто начал водить машину в молодости. Он, Грейн, жил на Сентрал-Парк-Уэст, но квартира Станислава Лурье находилась на Лексингтон-авеню. На этой улице было невозможно развернуться, и он вырулил на Риверсайд-драйв.

Машина катилась зигзагами, словно мучилась теми же колебаниями, что Грейн. Она как будто мчалась с горы. Грейн жил в Америке уже без малого двадцать лет, но в нем все еще осталось удивление нового иммигранта и любопытство туриста. Все его ошеломляло: Гудзон, опирающийся на огненные колонны, высокий нью-джерсийский берег с его фабриками (их окна были освещены с полуночной резкостью и полны какой-то загадочной деятельности), неоновые вывески, радиобашни. Трудно было представить, что из этого переплетения железа распространяются волны, о которых никто не знает, что они такое, что эти волны отражаются от верхних слоев атмосферы, которые никто еще не исследовал, а несут они с собой дурацкие песенки, дешевые сплетни, пустую рекламу. Грейн сразу же поехал через Центральный парк. Снег придавал парку освещенности, и казалось, что здесь остались плененные ночью остатки дня. Деревья стояли будто в цвету. Светофор сменился с зеленого на красный, и машина остановилась рядом с грязной дорожкой для лошадей. Грейну показалось, что он ощущает запах конского навоза. Он глубоко вздохнул. Этот запах напомнил ему Варшаву, детство, поездку на телеге, запряженной волами, к какому-то родственнику в маленькое местечко. Его наполнила тоска. Если бы они могли вместе жить на ферме, скакать верхом! Уехать с ней куда-нибудь в Канаду и кататься на санках!.. Господи, сколько возможностей для наслаждения скрыто среди всех этих полей, лесов, озер, сельских домиков! Но какая-то сила делает так, что ему всякий раз не хватает правильного партнера… Анна, словно прочитав его мысли, спросила:

— Вы умеете ездить верхом?

— Если лошадь добра, как ангел.

— Проше пана, самая лучшая лошадь может споткнуться, — вмешался Станислав Лурье. Казалось, что эти слова наполнены предостережением и скрытыми смыслами.

— Да, ничто не надежно на этом свете, — заговорил

Грейн, сам не зная, куда заведет его язык. — Лошади спотыкаются, надежды рушатся, годы проходят. Целое поколение погибло на наших глазах…

Странно, но его слова казались полной противоположностью его чувств, как будто он пытался таким образом скрыть свою беспечность. Анна придвинулась поближе. Он почувствовал через сукно ее колено.

— Не будьте так пессимистичны. Есть еще где-то счастье.

— Попробуйте только протянуть за ним руку, и тогда все силы неба и земли закричат: «Нет!» Иногда мне кажется, что все человеческие институции построены с одной целью: чтобы люди не слишком предавались наслаждению. Человек боится счастья больше, чем смерти.

— В чем же этот страх?

— Он боится разозлить злых духов.

— О, вы просто так болтаете. Никогда не знаешь, кто серьезен, а кто шутит, — с упреком и одновременно с родственной нежностью сказала Анна. — Никто больше не верит в духов — ни в добрых, ни в злых.

— В добрых, может быть, и нет, а вот в злых — верят. Есть только один народ, не боящийся злых духов. Это американцы. Дядя Сэм — прописной рационалист, и это само по себе тайна.

— Погоди, злые духи еще не сказали своего последнего слова, — проговорил Станислав Лурье тяжело и хрипло.

— Да, правда. Вот ваше Лексингтон-авеню.

— Я могла бы так ехать всю ночь, — сказала Анна. В ее голосе звучали раздражение и непокорность. Станислав Лурье наполовину прокашлял, наполовину прорычал:

— Ну, если пан Грейн так любезен и ты на это готова, у вас это вполне может получиться, — он растягивал слова и как будто придавал им второй смысл. — Я лучше пойду спать. Я слишком стар для таких развлечений.

— У пана Грейна тоже есть жена и дети…

Грейн молча подъехал к дому. Вышел из машины и помог выйти Анне. Она подала ему свою маленькую руку в тонкой черной перчатке. Станислав Лурье вышел с другой стороны, и тогда машина на мгновение стала оградой между ним и этими двумя. Стоя посреди улицы, он попытался закурить сигарету. Ветер погасил спичку, и он чиркнул другой. Станислав Лурье затаился по ту сторону машины, подстерегая их, предоставляя им возможность, но никто из них ничего не сказал. Они только стояли рядом и молчали, как молчат люди, которые долго искали и наконец нашли друг друга. Грейн смотрел на нее сверху вниз, как взрослый на ребенка. Они снова стали теми, кем были когда-то: взрослый учитель и его маленькая ученица. Он, возможно, был единственным человеком здесь, в Америке, который когда-то знал ее мать. Спустя короткое время Станислав Лурье поднялся на тротуар. Он протоптал себе через снег дорожку и вышел из-за машины медленно, с выражением глубокой задумчивости на лице — как у человека, который видит, понимает и молчит о чем-то таком, о чем другие не знают. Он шел, широко расставляя ноги, шел с нелепым видом, который могут позволить себе только те, кому нет нужды прилагать усилия, чтобы кому-то понравиться. В его сигарете тлела одна-единственная искра.

— Ну, спасибо, что подвезли. Может быть, хотите к нам зайти? — Он говорил это как бы от глубины души и даже с сердечностью в голосе, словно сразу победил все свои человеческие слабости. — Сварим кофе. Что за трагедия, если не поспать одну ночь? Я все равно не сплю.

— А что же вы делаете целую ночь напролет?

— Думаю.

— О чем вы думаете?

— О замученных женщинах, о сожженных детях. Я не говорю о моральной стороне того, что случилось. Я не настолько наивен. Меня просто интересует психология: о чем думали люди, засовывая ребенка в печь?.. Они ведь обязательно должны были при этом о чем-то думать и даже находить себе какое-то оправдание. Но о чем же они думали? И что рассказывали потом женам, невестам, родителям? Представьте, муж приходит к своей жене и детям и говорит: «Я сегодня сжег пятьдесят младенцев»… А что ему отвечает на это жена? И о чем думает такой тип, когда кладет голову на подушку?.. Я просто хочу знать, как работает мозг у таких исчадий ада…

3

— Ну вот, сплошная трагедия… Да разве кто-нибудь захочет зайти к нам после подобных речей? — говорила Анна. — Каждый знает, что произошло в Европе, и не надо все время сыпать соль на раны…

— А? Хорошо, я не буду об этом. Пан Грейн меня спросил, я ему ответил… Прошу, заходите. Уверяю вас, я говорю это совершенно серьезно. Еще не так поздно, а если даже поздно, что с того? С философской точки зрения нет таких вещей, как рано и поздно…

— Да, Грейн, заходите, — перебила мужа Анна. — В такую чудесную ночь не хочется спать. Даже если я лягу, то не сомкну глаз.