Тени над Гудзоном

Башевис-Зингер Исаак

— Разве у тебя голова? Это не голова, а орган. Если бы ты, Шлоймеле, не занимался глупостями, ты бы всех за пояс заткнул.

Теперь он сказал:

— Послушайся меня, Шлоймеле, возьми кусочек штруделя. Он не может повредить. Все эти разговоры о калориях не стоят и ломаного гроша.

Доктор Марголин бросил на него холодный взгляд:

— Я не хочу, чтобы у меня было брюхо, как у тебя…

3

На стуле с плетеной спинкой сидел профессор Шрага, маленький человечек с белой бородкой, морщинистым личиком, жидкими седыми волосами, которые росли на его лысине, как трава на болоте, парой маленьких голубых глаз, подернутых красными жилками, и седыми кустистыми бровями. Довидл Шрага тоже учился в Швейцарии. Он происходил из варшавских знатоков Торы, хасидов, богачей. Он был старше доктора Марголина лет на десять и считался принадлежащим к предыдущему поколению. Довидл Шрага был из первых молодых хасидов в Польше, которые отправились получать светское образование. Он был еще учеником Хаима-Зелига Слонимского. [19] Шрага был математиком и какое-то время даже преподавал математику в Варшавском университете. Последние двадцать лет профессор Шрага занимался исследованиями в области психологии. И даже использовал для этого свои математические познания. Когда-то в Польше он водил дружбу со знаменитым медиумом Клусским. [20] Профессор Шрага приехал в Америку накануне Второй мировой войны, а его жена Эджа пропала у нацистов. Он до сих пор тосковал по ней и не переставал искать контакты с ее духом. Профессор редко принимал участие в дискуссиях: у него ослаб слух, а голос был настолько тихий, что его речь едва можно было разобрать. Он не мог и не хотел перекрикивать доктора Цодека Гальперина. Да и как можно спорить с фанатиком, который верит в самый худший из всех идолов, в человеческий разум? Профессор Шрага сидел с миной страдальца на лице — казалось, он едва сдерживается, чтобы не расплакаться. Он терпеть не мог высоких слов и запаха сигар и не притрагивался к угощению, которое перед ним поставили, а приходил сюда только потому, что Борис Маковер его поддерживал.

19

Хаим-Зелиг Слонимский (1810–1904) — еврейский издатель и редактор, занимал должность главы училища казенных раввинов в Житомире.

20

Франек Клусский, настоящее имя Теофил Модрзеевский (1873–1943) — знаменитый польский медиум.

На соседнем с ним стуле сидела Фрида Тамар, младшая сестра доктора Гальперина, женщина за сорок со светлым лицом, мягким взглядом черных глаз и старомодной прической. Одета она была в черное платье с длинными рукавами — до самых кистей рук — и воротником, закрывавшим шею. Фрида Тамар была сестрой Цодека по отцу. Их отец, гровицкий [21] раввин, на старости лет второй раз женился на женщине из родовитой семьи. Фрида Тамар училась в Германии и вышла замуж за раввина из Магдебурга. Раввин погиб в Освенциме, а Фрида Тамар позднее получила американскую визу. Она молилась три раза в день и писала обзоры для религиозных журналов. Часто ее можно было увидеть в библиотеке на Сорок второй улице за чтением какой-нибудь святой книги. Если доктор Гальперин был шумным, то Фрида Тамар — тихой. Она любила своего старшего брата Цодека, но редко соглашалась с его речами. Стоило ему заговорить, как она принималась качать головой в знак несогласия. Шли слухи, что Борис Маковер собирается на ней жениться. Он бы и сделал ей предложение, но Фрида Тамар еще колебалась. Теперь она сидела, немного ссутулившись, ни намека на помаду, руки сложены, подол платья натянут до самых ступней. Тишина, которую она излучала, напоминала Борису Маковеру жен былых времен, про которых говорилось в книгах. Время от времени она взмахивала рукой, чтобы отогнать клубы дыма, которые ее брат, Цодек Гальперин, пускал ей прямо в лицо. Борис Маковер сказал:

21

Гровец — селение в Люблинском воеводстве Польши.

— Фрида, дорогая, если вам душно, я открою окно, а то ваш брат дымит, как печная труба.

Фрида Тамар отвечала:

— Спасибо. Да кому мешает этот дым? Ничего страшного!..

На мгновение ее лоб прорезала морщинка. Борис Маковер вдруг понял, о чем она задумалась. Он словно прочитал ее мысли: дым в Освенциме был гораздо страшнее…

4

Здесь, в Америке, доктор Соломон Марголин редко носил монокль, но сейчас он сидел в гостиной Бориса Маковера и смотрел на все и всех одним прижмуренным и напряженным глазом, как будто через монокль. Казалось, он снова и снова возвращается к одной и той же мысли.

Доктор Марголин думал о том, что Борис Маковер действительно удивительный мастер во всем, что касается добывания кредитов, скупки домов по дешевке, создания буквально на пустом месте всякого рода предприятий, но того, что происходит в его собственном доме, прямо у него под носом, этого он не видит. Его единственная доченька Анна, ради которой Борис Маковер угробил свою жизнь, не была готова ограничиться двумя ошибками и собиралась уже сделать третью, которая станет самой тяжелой.

Первую ошибку Анна совершила, выйдя замуж за галицийского комедианта Яшу Котика. Яша Котик действительно был известным актером в Берлине, но весь его талант состоял в передразнивании евреев. Он передразнивал плохой немецкий, на котором разговаривали евреи, но при этом и сам говорил по-немецки не намного лучше своих персонажей. Вся эта авантюра продолжалась год, если не меньше, но Анна успела обжечься. Она заболела и впала в депрессию. Он, Марголин, был ее врачом и знал все ее тайны.

Годы спустя во время своего бегства от Гитлера Анна снова совершила чудовищную глупость: влюбилась в Станислава Лурье, у которого уже были жена и двое детей. Старше ее на двадцать лет, он к тому же был неудачником, лжецом, человеком раздражительным и болезненным. Семья его погибла от рук Гитлера. Сам Станислав Лурье спасся, но проходили годы, а он так ничего и не зарабатывал. Он умел лишь разговаривать на цветистом польском и похваляться небывалыми подвигами. В Варшаве он не был полноценным адвокатом, а до конца оставался стажером, «аппликантом», как это называлось в Польше. Какая-то должность была у его жены. А здесь, в Нью-Йорке, он сидел на шее у Бориса Маковера. Доктор Марголин открыто говорил Анне, что она должна отделаться от этого типа, иначе он доведет ее до сумасшедшего дома. Но она, еще не освободившись от Станислава Лурье, уже была готова совершить третью сумасшедшую глупость. Здесь, в гостиной своего отца, она открыто крутила любовь с Герцем Грейном, женатым человеком, отцом взрослых детей. Кроме Бориса Маковера, все замечали, что происходит. Она вращалась и парила вокруг этого Грейна. То она присаживалась к нему на шезлонг, то шептала что-то ему на ухо; то она показывала ему какую-то фотографию, то просто стояла, восхищаясь им, и безотчетно улыбалась, как улыбаются те, кто целиком захвачен своим влечением. Станислав Лурье каждый раз при этом обращал на нее взгляд своих желтых глаз. Фрида Тамар кусала губы. Даже старый профессор Шрага усмехался в седую бородку. Он, Соломон Марголин, уже предупреждал Бориса Маковера, чтобы тот не приглашал к себе Герца Грейна, потому что Анна идет по ложному пути, но Борис Маковер отвечал:

— Тебе это только кажется, Шлоймеле. Незнамо что лезет тебе в голову! Он ей безразличен…

И каждый раз снова приглашал Герца Грейна.

Оба они, и Борис Маковер, и Соломон Марголин, были знакомы с Герцем-Довидом Грейном еще по Варшаве. Они были уже взрослыми парнями, а он ребенком лет пяти-шести, и не просто ребенком, а чудо-ребенком, вундеркиндом. Он за минуту мог рассчитать, на какой день приходилось начало какого-нибудь еврейского месяца или праздника сто лет назад. Он за несколько секунд производил расчеты, отнимавшие у опытных счетоводов часы и даже дни. К семи годам Грейн уже играл в профсоюзе торговых служащих в шахматы одновременно с двадцатью четырьмя опытными варшавскими шахматистами. Семнадцать партий он при этом выиграл, а четыре закончил вничью. Еврейские и польские газеты публиковали о нем статьи, печатали его портреты. Даже ассимилятор профессор Дикштейн нанес визит отцу вундеркинда, бедному переписчику священных текстов с улицы Смоча. Но все это было сорок с лишком лет назад. Он, Соломон Марголин, примерно тогда же уехал учиться в Германию. Борух Маковер (тогда он еще не назывался Борисом) женился в Варшаве на дочке богача и сам стал богачом. Потеряв жену, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году он перебрался в Германию. Анне было тогда одиннадцать лет. Борис Маковер рассказывал, что Давидек (или «Герцуш», как его называли польские газеты) бросил Гемару, учился в еврейской гимназии с преподаванием на польском языке, а потом поступил в Варшавский университет. Он вырос красивым юношей и захаживал к нему, к Борису Маковеру. Одно время он даже помогал Анне с уроками. Во время войны поляков с большевиками он добровольцем пошел в армию и дослужился до звания унтер-офицера. Потом влюбился в бедную девушку из маленького местечка и уехал вместе с нею в Вену, а оттуда — в Америку. Он обещал писать, но прошли годы, а от него все не было вестей. Должен был прийти к власти Гитлер, чтобы Борис Маковер и Герц-Довид Грейн снова встретились. Но в Нью-Йорке они встретились не сразу, а только через четыре года после приезда Бориса Маковера в Америку.

Поскольку Борис Маковер рассказывал теперь о своей встрече с Герцем Грейном, Марголин догадался, что начнется путаница. Анна не забывала своего прежнего учителя. Она говорила о нем с доктором Соломоном Марголиным в Берлине после своей неудачи с Яшей Котиком, когда Соломон Марголин пытался вылечить ее с помощью психоанализа. В альбоме Анны были фотографии Герца Грейна. Он писал ей туда милые любовные стишки, какие взрослые пишут детям. Каким бы удивительным это ни показалось, но на протяжении всего своего бегства из Берлина в Париж, из Парижа — в Африку, из Африки — на Кубу Анна не расставалась с этим альбомом. И вот теперь снова появился ее «первый возлюбленный». Герцу Грейну уже минуло сорок шесть лет. Его сын заканчивал обучение на инженера, а дочь училась в колледже. Здесь, в Нью-Йорке, он на протяжении многих лет служил учителем в талмуд-торе [22] и страдал от нужды. Потом он стал агентом инвестиционной компании на Уолл-стрит, но по-прежнему выглядел молодым парнем: высокий, стройный, с золотистыми волосами (скрывавшими намечавшуюся лысину), высоким лбом, резко очерченными скулами и тонкими губами. Нос его уже начал было становиться по-еврейски горбатым, но потом вдруг передумал и стал распрямляться. Голубые глаза смотрели с какой-то смесью стыдливости, нахальства и еще чего-то трудноуловимого. Соломон Марголин говаривал, что он выглядит, как скандинавский ешиботник. Герц Грейн когда-то изучал философию в Варшаве и Вене. Он пытался устроиться в Палестине. В Америке он достаточно изучил английский язык, чтобы время от времени публиковать небольшой материал в шахматном журнале, а то и основательную статью о каком-нибудь еврейско-польском ученом, погибшем от рук нацистов. В свободное время он занимался математикой, а в разговорах с доктором Марголиным демонстрировал познания в современной физике. Герц Грейн легко мог стать здесь профессором, но, видимо, был разочарован в себе. В разговорах он проявлял свой пессимизм и постоянные сомнения. Он потерял в Польше всю свою семью, разуверился в роде человеческом и его нравственном прогрессе. Случайно связавшись с «Взаимным фондом», он смог заработать на продаже акций. Его жена открыла антикварную лавку на Третьей авеню, и ей тоже сопутствовал успех. Сейчас он уже жил в большой квартире на Сентрал-Парк-Уэст и водил машину. Соломон Марголин слышал, что у Грейна есть любовница.

22

Талмуд-тора — возникшие на исходе Средних веков в Европе еврейские религиозные учебные заведения для мальчиков из малообеспеченных семей.

Теперь Соломон Марголин наблюдал, как Анна порхала вокруг него, и даже заметил (со своего рода научной объективностью), что она стала выглядеть моложе, как будто то обстоятельство, что Герц Грейн помнил Анну еще ребенком, каким-то загадочным образом вернуло ее в детство. Она шепталась с ним и поддразнивала его, как девочка. То улыбалась, то становилась печальной; то игриво махала на него рукой, а то показывала язык. Она как будто забыла, что у нее есть муж и что кругом люди. Соломон Марголин изучал ее опытным взглядом. Анна уродилась внешне похожей на своего отца, но какая-то скрытая сила исправила или, если угодно, заретушировала в ней физические недостатки Бориса Маковера. Ростом чуть выше отца, с высокой грудью, узкой талией, меленькими руками и ногами, хотя и с толстоватыми икрами. Глаза Анны были глазами Бориса Маковера: черные, блестящие, со сросшимися бровями, а вот нос у нее был почти прямой. Полные губы складывались как у ребенка, который собирался кого-то поцеловать. Черные блестящие волосы контрастировали со светлой кожей — не такой, какая обычно бывает у брюнеток. Во внешности Анны все еще оставалось что-то еврейско-польское. Она напоминала Соломону Марголину об Уяздовских аллеях и Саксонском саде.

5

Художник по имени Якоб Анфанг совсем недавно закончил портрет Анны. Борис Маковер заказал ему портрет дочери только потому, что Якоб Анфанг, беженец из Германии, польский еврей, страдал от нужды. Теперь Анна повела Грейна в комнату, где висел этот портрет. Это была ее собственная комната. Здесь она спала, когда ей случалось остаться у отца, и здесь держала часть своих книг и платьев, которые больше не носила, но не хотела выбрасывать. В коридоре она взяла Грейна за рукав и притянула к себе. Грейн колебался, идти или не идти с ней, опасаясь обидеть ее отца и мужа. Она открыла дверь и включила электричество. Помещение было похоже на девичью комнату — с узкой кроватью, этажеркой с книгами, парой фотографий на стенах и пустой вазой. На круглом столике стоял будильник. Портрет в резной раме не вписывался в обстановку комнаты, но Борис Маковер в последнее время стал так набожен, что не хотел держать у себя картин из-за заповеди «не сотвори себе кумира». К тому же Якоб Анфанг нарисовал Анну так, что была видна верхняя часть ее груди. Грейн долго смотрел и наконец сказал:

— Да, удачный портрет.

— Папа говорит, что непохож.

— Он передал твой характер.

Глаза Анны засияли от слов Грейна и еще больше от того, что он обратился к ней на «ты».

— А какой у меня характер? Мне-то кажется, что у меня вообще его нет.

— Он понял, что ты, по сути, еще девчонка. Одухотворенная и немного напуганная гимназистка…

— Достоинство ли это? Да, я напугана, потому что меня преследует фатум. Но юность прошла. Иногда я чувствую себя старой и надломленной.