Тени надежд
Шрифт:
– Мне просто интересно.
– Я рассчитывал, что старый лис, оценив обстановку, сам переметнется. Это вполне в его духе. Он не дурак, должен понимать, что если пангейские рудники окажутся под Афинами – он с того разве что лавровый венок поимеет. Он столько лет служил моему отцу и брату. Неспроста, я ведь знаю. Видел перед глазами пример Ификрата: как бы не был прославлен афинский стратег, малейшая неудача и отношение толпы мигом переменится на противоположное. Я собирался напомнить ему, какое положение он имел при дворе царя одрисов. Если бы не козни Афин... А еще он, вообще-то, мой зять. Хотя Бития давно уже умерла, и он женился на другой, я все равно считаю его своим зятем. Знаю, он любил ее, хотя Керсоблепт устроил этот брак исключительно по расчету. А зять мой достоин зваться первым полководцем и советником.
Собеседник царя скептически фыркнул.
– Чем недоволен? – спросил Севт, – обделили тебя? Харидем за тридцать лет только Филиппу проигрывал. Больше никому. Ты какими победами похвастаться можешь? Ишь, зафыркал он.
– А ты, государь, не сердись за правду, слишком самоуверен, совсем как сын Филиппа.
– Осуждаешь меня, македонянин? – сверкнул глазами Севт.
– Нет, но помнить о том, куда самоуверенность завела Александра, не повредит.
– Разве я лезу на стены, бездумно и безоглядно размахивая мечом?
Воин, названный македонянином, помолчал немного, потом сказал:
– Но ты сделал ставку на одного человека, а вон оно как все обернулось... Если Харидем действительно серьезно болен и скоро умрет, придется все планы менять. Что ты намерен делать дальше?
– Ждать.
– Чего ждать?
– Когда уйдет Линкестиец.
– А если не уйдет?
– Тогда Леосфену придется принять бой в поле. Мы принудим его к этому. Иначе все выйдет так, как я ему рассказал. Они возьмут город, а мы заберем его себе. Он это понимает и вряд ли теперь будет продолжать активные действия против Кассандра.
– Их больше, чем нас.
– На днях должен подойти Медосад. Он приведет еще воинов. Кроме того, Линкестиец уже погрузился в сомнения, по лицу видно.
– Допустим, мы побьем их, но Кассандр-то никуда не денется.
– Не денется, – согласно кивнул Севт, – но и помощи ему ждать неоткуда. Пусть сидит себе год, два. Время за нас. Мы на своей земле. Обложим его, не выскочит. Или сдохнет с голоду, или выйдет.
– Придется держать здесь войско постоянно.
– Совсем небольшое. Тут пары тысяч достаточно. Да и тысячи, пожалуй. Если македоняне пойдут на прорыв – пускай себе. Куда им идти-то? На родину? Ну-ну.
– А если присоединятся к Линкестийцу?
– Это с какой радости? Нет, если бы там, за стенами, были простые стратеги, я бы с тобой согласился и обдумал бы такую возможность, но там Кассандр. Уж поверь, он не меньше твоего считает Линкестийца узурпатором-самозванцем, хотя тот и родственник ему. Они никогда не договорятся. Полезут македоняне на прорыв – наши люди отступят. Пополнить припасы Кассандру на его ораву негде, он и так уже всю округу разорил. А я соберу войско в считанные дни. Это ведь афиняне спешат и бесятся. Селян против себя восстановили, помощь из-за моря придет небыстро. Успехов, опять же, нет, граждане афинские взволнуются и передумают воевать. Будто сам их не знаешь.
– Знаю.
– Вот и ладно. Пошли в лагерь.
В ту ночь царь Македонии долго не мог заснуть. Ворочался, вставал, мерял шагами шатер, обдумывая слова Севта. Из головы никак не шел тот странный воин. Где-то Александр его уже видел. Где? Не покидала мысль, что при дворе Филиппа. Смутно знакомое лицо. Вроде не старое. Македонянин? Вся молодежь по примеру сына Филиппа брила бороды. Борода и мешает вспомнить. Как представить себе этого человека без бороды?
Стоп. Ведь именно из-за нее лицо показалось знакомым. Александр мог поклясться, что видел этот прищур тысячу раз. В похожей ситуации. Филипп сидит на троне, по обе стороны его стоят Антипатр и Парменион. Антипатр всегда спокоен, Парменион смотрит чуть исподлобья. Парменион... Он часто одевал фракийский шлем с широкими нащечниками...
В шатер ворвался порыв ветра. Александр вздрогнул и поежился. Словно дыханием Аида повеяло...
Как Севт и предсказывал, союзники, озабоченные новой угрозой, совсем позабыли про Кассандра. Леосфен, зажатый между двух огней, даже спать ложился в доспехах, не выпуская меча из рук. На его счастье враги не могли сговориться и медлили.
Впрочем, подобное утверждение было справедливо лишь в отношении фракийцев. Кассандр сопли жевать не стал. Расположение городских ворот и тайных ходов затрудняло вылазку большими силами. Прежде защитники выходили наружу лишь небольшими отрядами, а совсем лишаться защиты стен, дабы разогнать давно растерявших боевой дух союзников, сын Антипатра не рисковал. Смятение осаждающих Кассандр использовал для другого.
Воспользовавшись ослаблением бдительности врага, город покинули несколько человек. Осажденные давно не имели сведений о том, что происходит в мире и сын Антипатра разослал лазутчиков, дабы те попытались связаться с возможными союзниками. В первую очередь предстояло выяснить, какова судьба Полисперхонта.
Припасов у осажденных было еще вполне достаточно, урон они понесли незначительный, даже смехотворный.
Хитрая обезьяна продолжала сидеть на дереве, с интересом поглядывая на трех львов.
Один из них, могучий, но ленивый, разлегся на дальних холмах, ожидая, что конкуренты уберутся прочь, а добыча сама упадет в пасть. Он ничего не предпринимал, лишь сыто зевал и время от времени выпускал когти.
Второй лев, храбрый, злой, но изрядно помятый, нервно бил хвостом по бокам, недобро поглядывая на конкурентов. Он проголодался, ободрал с дерева всю кору, докуда смог дотянуться, но влезть на него так и не смог. Порыкивая на соседей, он ходил кругами, но напасть на первого льва не решался. В животе его с каждым днем урчало все сильнее.
А третий лев, облезлый и хромой, таскался за вторым, как хвост. При этом он постоянно косился по сторонам, явно дожидаясь удобного момента, чтобы удрать.
Обезьяна корчила рожи, кидалась ветками, а иногда, совсем обнаглев, спускалась на землю, чтобы дернуть кого-нибудь из сторожей за хвост.
Впрочем, продолжалось это недолго. Через четыре дня после появления фракийского войска, вскоре после полудня, в устье Стримона вошла триера. Ее паруса были подтянуты к реям, рисунка на них не видно, но на корме моряки выставили знамя с изображением совы Афины.