Тени нашего прошлого. История семьи Милтон
Шрифт:
– Сделал, – ответила Эви.
Хейзел кивнула, не отрывая взгляда от Китти и Огдена.
– Все эти люди внутри нас, – тихо сказала она. – Неудивительно, что эта страна в заднице.
Эви замерла:
– Что это значит?
– Внутри тебя сидят эти двое, которые могут уплыть на яхте и купить остров, пока в стране свирепствует ку-клукс-клан, а семнадцать миллионов людей не имеют работы…
– Боже, они же не были Бурбонами, – перебила ее Эви.
– Но этого и не требовалось, правда? – Хейзел говорила тихо, прижав ладони к пояснице.
Эви с трудом
– А ты? – осторожно спросила она. – В тебе кто сидит?
– Невидимки. – Хейзел повернулась к ней. – Все, кого эти двое не замечали.
Эви смерила ее долгим взглядом.
– «И вместе им не сойтись»?
Хейзел не улыбнулась.
– Как когда, – ответила она. – Но прошлое всегда с нами, и никто не может сказать, когда оно всплывет, правда?
Эви покачала головой:
– Нельзя так упрощать. Ты понятия не имеешь, какими были эти люди…
– Нельзя? – Хейзел повернулась к ней. Две женщины смотрели друг другу в глаза.
Они провалились в пропасть, которая часто разверзалась между ними. Белая. Черная. Эви выдохнула.
– Ладно, Хейзел. О чем ты хотела посоветоваться?
– Это может подождать.
– Нет. – Эви хотелось избавиться от этого неловкого молчания. – Рассказывай.
– Ладно, – кивнула Хейзел, подошла к креслу и приступила к делу: – Это для фестшрифта. В честь двадцатипятилетия я собираюсь немного переосмыслить твою «Затворницу».
– Вот как?
– Немного, – повторила Хейзел непринужденно, но решительно.
– Продолжай.
– Твою интерпретацию молчания.
Эви ждала.
– А что, если власть затворницы определяется не молчанием, как ты предположила, а выбором мужа?
– Это как?
– Попробуем прочесть клятву затворницы буквально. Когда она становится невестой Христа, то заключает выгодную партию. Очень выгодную.
Идея о замужестве как источнике власти красной нитью проходила через феминистский дискурс последнего двадцатилетия. Авангардная и одновременно обладающая обратной силой. Элегантная. Все дело в том, кто твой супруг.
При взгляде на Хейзел в воображении возникало растение в летнем саду, чьи обильные побеги с бездумной неудержимостью тянутся вверх: я живое, я живу и расту. Эви ощутила усталость.
– Переосмыслить меня? – Она подняла брови. – Скорее похоронить.
– Нет, нет. Разве ты не видишь? Это дань уважения. Развитие твоей мысли. – Хейзел тряхнула головой, сияя своей идеей, улыбаясь и атакуя. – Понимаешь, чем больше я думала, тем больше мысль, будто женщина обретает власть с помощью молчания, казалась такой… – Хейзел нахмурилась, пытаясь найти нужное слово.
– Эксцентричной? – подсказала Эви.
– Надуманной. Точнее, слишком складной, – твердо заключила Хейзел.
– Возможно. – Эви откинулась назад и скрестила руки на груди. – Но всем известно, что власть передается через негласные правила игры, передается теми, кто обладает властью. Как должны себя вести принадлежащие к клубу избранных…
– Например?
Эви пристально вперила взор в
– В любое помещение входите с улыбкой – учила нас бабушка. Разговаривайте с каждым, независимо от его положения, как с человеком, разумным существом; это создаст вокруг вас дружелюбную атмосферу.
– Это всего лишь манеры…
– Да. И манеры были показателем.
– Чего?
– Хорошего воспитания. Плохого воспитания.
– Плохого воспитания? – Хейзел подняла брови.
– Если у человека есть деньги, он не должен говорить о них, а думать о них он должен как можно меньше, – процитировала Эви, уверенная в своей аргументации, но не до конца уверенная в тезисе. Что она хотела доказать? – Не следует упоминать о Деньгах или о чьей-то Удаче. Или о Неудаче. О Месте человека в этом мире. Не следует говорить о себе, привлекать к себе внимание. Не следует создавать впечатление, будто ты кичишься своей удачей перед теми, кому повезло меньше. Не следует вынуждать людей стыдиться или напоминать им о том, чего они лишены.
– Чтобы можно было это скрывать.
В голосе Хейзел опять звучал вызов. Эви нахмурилась:
– Что именно?
– Правду. Пропасть. Код, который держит всю структуру. Вы делаете вид, что все равны. Прячете правду под хорошими манерами. Вы все участвуете в огромном заговоре, в сокрытии. Молчание защищает историю белой женщины и…
– Обрекает ее, – возразила Эви.
– Только если она захочет.
– Да ладно тебе, Хейзел! – Эви усмехнулась. – Разве не упоминать о своем положении каждый раз, постоянно – это сокрытие? Честно говоря, я не уверена, что все было так просто, и в настоящий момент это точно не так.
Глаза Хейзел широко раскрылись.
– Ты серьезно, Эви? Ты же знаешь, что именно так. Ты посвятила свою научную карьеру тому, чтобы указать на это молчание.
Так и было. «Если видишь – расскажи», – гласил антитеррористический плакат Министерства безопасности, много лет назад висевший на веревке у Эви.
– Возможно, – ответила Эви, не желая уступать Хейзел ни дюйма.
Она смотрела, как коллега выбирается из кресла и идет к двери, удовлетворенная тем, что проявила должное внимание к старшей коллеге. «Это же вопрос власти, дура», – напомнила себе Эви; ей только что сказали, что ее собираются переосмыслить.
Эви прислушивалась к шагам Хейзел, эхом разносившимся по мраморному коридору. На мгновение к ней почти вернулось ощущение последних месяцев беременности – тяжесть и легкость, готовность броситься в атаку с мечом в руке. В тридцать восемь она тоже стремилась придать будущему собственные очертания. Стремилась ринуться в бой с настойчивостью, подпитываемой верой, будто ты и только ты можешь видеть ясно. Хейзел напомнила Эви приятную тяжесть той ясности, той уверенности.
И это воровство – она поморщилась – под названием «переосмысление». Фургон, припаркованный под окном ее кабинета, размеренно гудел в такт ее мыслям. Эви подняла голову и снова посмотрела на бабушку с фотографии на веревке.