Тени пустыни

Шевердин Михаил Иванович

Анко Хамбер выразил свое возмущение:

— Хозяин Курейшит Сарая или болван, или мошенник первостатейный. Сейчас он пригоден только для того, чтобы точно описать приметы этого мифического господина ученого из тахмината.

Аббас, погонщик ослов, подтвердил:

— Имею трех ослов, отличных, могучих буджнурдских ослов. Каждый осел может поднять один харвар — ослиный вьюк — и довезти хоть до Мекки. Железные спины, крепкие ноги. Ослов у меня нанял горбан в белой чалме. На первого осла я посадил госпожу няньку в черном покрывале с ребенком. На второго осла положил сундук. На последнего осла положил два одеяла и три переметные сумы. Все отвез на улицу, что выходит к Священному кварталу, в богатый дом. Ох какой дом! Дом всех домов! Горбан в белой чалме, наверно, из служителей мавзолея. Очень умный, очень богатый. Заплатил целых пять кран и дал благословение.

Погонщик ослов долго стонал:

— О красавица! О жестокосердная! — Он был безутешен. Он речитативом тянул слова песенки:

На заре пришел на гору Харунэ,

Увидал девушку — ослов пасет она.

Сказал: «Девушка, один поцелуй нам дай!»

Собачья дочь, девушка, камнями швыряется.

Получив изрядное количество синяков отнюдь не от поэтических камней, брошенных рукой красавицы, бедняга погонщик вернулся со своими ослами на базар… дремать под глиняной стеной кахвеханы и мечтать о прелестях Гульсун.

Базарный ажан в белых перчатках только рот разевал, когда его вызвали на допрос.

— Я был на посту, — бормотал он, — я ре–гу–ри… ли… ровал движение. Я… никого не видел…

Генерал–губернатор счел необходимым глубокомысленно заметить:

— Великий наш поэт Ходжа Баба Исфагани изволил сказать: «Лживость национальная персидская болезнь». Мы можем вытягивать жилы из хозяина сарая, погонщика ослов и болвана ажана в белых перчатках, и они только наврут еще больше. Вы говорите: без взятки не обошлось. Предположим. Это вы, европейцы, считаете взятку преступлением… Взятка вроде милостыни нищим и убогим… Отпустите их.

Конечно, тахминат допросил бы Гульсун, Настю–ханум и Алаярбека Даниарбека. Но ни Гульсун, ни Настя–ханум, ни Алаярбек Даниарбек не пожелали попадаться на глаза персидской охранке.

Однако если бы им пришлось отвечать на вопросы, они ответили бы примерно так:

Гульсун:

— Горбан в белом тюрбане — волшебник, да стану я прахом под его ногами! Он прочел заклинание, поколдовал, и хозяин Курейшит Сарая просто ослеп и оглох. Пока я проживала в Курейшит Сарае, всякий раз, как я выходила за ворота, за мной увязывался хозяйский мальчишка, маленький шпион. Но в тот раз я купила поганцу леденечного петушка и сказала, что мне нужно свидеться с одним молодым человеком. Вот мальчишка и отвязался от меня, а я разыскала Настю–ханум… и потом все случилось, что случилось…

Настя–ханум:

— Волшебство?.. Заклинания? Я не знаю, во сколько милейшему Алаярбеку Даниарбеку обошлись волшебные заклинания. Но хозяин Курейшит Сарая, конечно, равнодушен к уговорам и неравнодушен к деньгам. За деньги он продаст отца и мать.

Алаярбек Даннарбек:

— Взятка? Подачка? Известно, осел, груженный золотом, возьмет и неприступную крепость. Но мы — служащий, советский служащий, который живет на зарплату. Хорошо, если бы нам Петр Иванович надбавил бы. У нас жена, дети. У нас дочка учится на доктора. У нас золото в кошельке не водится. Нам деньги самому нужны. Зачем мы вдруг ни с того ни с сего начнем разбрасывать золото. Этот мошенник, хозяин караван–сарая, конечно, сразу понял, что одно из двух: или иметь неприятности, или не иметь неприятностей. Слишком много хлопот, когда подозрительная сопливая девчонка, не умеющая произнести слова «мама», живет в твоем караван–сарае и ею интересуется полиция. Я понимаю, еще интересовались бы крутобедрой красавицей Гульсун:

На вершине высокой горы я и ты.

Агат и жасмин — я и ты.

Если в могиле мы очутимся, я и ты,

Пусть в один саван завернутыми окажемся — я и ты!

И вдруг приходит в караван–сарай солидный человек и говорит: «У вас живет девочка со своей мамашей. Вы знаете, дорогой, почему девочкой интересуется полиция? А потому, что девочка дочь самого шаха. Вон как ее разрядили, словно малику — принцессу. Ну–с!» Простофиль не возделывают и не собирают в амбары, они сами плодятся. Хозяин караван–сарая обрадовался, когда я его избавил от забот о девочке.

Алаярбек Даниарбек потирал свои короткие ручки и хихикал. Он разглагольствовал, сидя в самом красивом уголке Мешхеда в крошечной кахвехане на берегу многоводного канала. Он пил кофе по–турецки с рыжеусым хозяином кахвеханы и потешался над двумя переодетыми полицейскими, слонявшимися по пыльной мостовой.

— Смотри ты, кофейный министр, эти красноголовые ходят за мной и днем и ночью. Они хотят поймать двух женщин! Хи–хи–хи! Птички–то улетели, а кот в очаге на теплой золе спит. Хи–хи–хи!.. Кот–то усатый.

Усы начальника полиции у мешхедцев вошли в поговорку, и любители кофе тоже хихикали, понимая, о каком коте идет речь.

Алаярбек Даниарбек собирался уезжать из Мешхеда. Паломничество к Золотому Куполу имама Резы завершилось. Алаярбек Даниарбек разочаровался в паломничестве. Он откровенно делился с рыжеусым своими огорчениями:

— Имам Реза хороший был человек. Большой святости человек. К несчастью, всякие муштехиды — толкователи корана, мюршиды — главы дервишеских орденов, и мутевелли — распорядители вакуфов, хапуги, и все восемьсот служителей затолкали его в подвал. Видать, там ему душно и скучно. Да и кому охота сидеть под каменными сводами склепа, когда в раю можно наслаждаться прелестными гуриями… Почтенного святого превратили в начальника канцелярии. Потомка в восьмом колене любимой дочери Мухаммеда Фатимочки, бедного имама Резу, не оставили в покое и в могиле. Служители мавзолея принудили его собирать с надгробия прошения, заявления, ходатайства, челобитные таких дураков богомольцев, как я. И всю ночь покойный имам сидит в своем склепе и строчит письменные ответы. Вот, о хранитель кофейников, смотри, какой ответ я получил на свое заявление. И подпись есть, и даже печать. Этот ответ, который под стать не великому святому, а болвану с ишачьими мозгами, вышел из–под сводов Золотого Купола, отделанных с роскошью, превосходящей всякое описание. Да и бумага помятая и плохонькая. Неужто святому приходится писать на какой–то серой обертке, когда у него тысячи вакуфных имений во всем мире, откуда доходы текут золотой рекой? А сто тысяч пилигримов, приходящих в Мешхед?! Сколько денег и ценных вещей бросают они с молитвой за серебряную решетку, ограждающую могилу имама! А знаешь, сколько я заплатил за эту дрянную серую бумажку! Целых пять туманов. За дрянную молитву, вышедшую из грязного кувшина ума негодного писаки. Ох, я и дурак! Одна гнилая виноградина портит всю лозу. Разве ходит с того света почта?.. Бр… Мороз дерет по коже, как представишь: ночь, тьма, горит светильник, а мертвец, безносый имам Реза, сидит на каменной плите, щелкает костяшками счетов, щерит желтые зубы и скрипит каламом. О аллах, о Абулфаиз, и ради этого тысячи паломников идут за тысячи верст в Мешхед! Терпят зной и стужу, стирают до пузырей ноги, терпят мучения от вшей и блох… Да, да, терпят, ибо несчастным в период святого паломничества запрещено давить паразитов на теле… О, паломнику нельзя даже чесаться, чтобы случаем не придушить какого–нибудь вшонка или блошонка… проклятие его отцу!

Рыжеусый покровитель кофейников бледнел от ужаса, пододвигая почтенному паломнику еще одну чашечку с кофе, и украдкой поглядывал на агентов тахмината, изнывавших на улице от пыли и зноя.

Алаярбек Даниарбек сколько угодно мог богохульствовать, сколько угодно издеваться над полицейскими, переодетыми и не переодетыми.

— Ни начальник, ни бог, ни Мухаммед–пророк, ни святой имам Реза, ни ангелы, ни четырехглазые тахминатчики ничего мне не сделают.

Алаярбек Даниарбек пользовался дипломатической неприкосновенностью. Анко Хамбер сколько угодно мог выходить из себя. Круглобородый паломник в белоснежной чалме провел его за нос.

В полицию поступило из Кучана донесение: две знатные дамы в сопровождении бывшего царского офицера князя Орбелиани проследовали в закрытом автомобиле Али Алескера на север. В Кучане в караван–сарае Ферида они, не выходя из автомобиля, изволили завтракать вареной курицей. Анко Хамбер мог утешаться подробностями, изложенными в каллиграфически написанном «насх» — донесении Фереда–каравансарайщика, вплоть до того, сколько времени варилась упомянутая курица, сколько шафрану и прочих пряностей в нее положили, какие гайки в автомобиле подвинтили и какой высококачественной кисеи чадра закутывала лица женщин. Одной мелочи не мог установить Ферид — имен путешественниц.