Тени пустыни
Шрифт:
Он брезгливо изучал печальное состояние одежды Зуфара и покачивал головой…
— Даже и разговаривать с тобой неудобно. Сошел бы ты, племянничек, на ступеньки… Наследишь еще здесь…
Зуфар не послушался и остался стоять на шелковом ковре, который он только теперь и заметил. Его глаза бродили по росписи стен, по поблекшим краскам изящных фигур бубнисток и стрелков из лука. Зуфар мучительно соображал: понятно одно — разговор с бухарцем не может долго продолжаться. Слушать о том, как европейцы восприняли появление азиатов в своих отелях, интересно. Но каждую минуту могут появиться тахминатчики…
— Вы земляк, вы для меня вроде дядя родной, — сказал он быстро, помогите мне. Прошу вас! Вы можете мне помочь?
Он вдруг почувствовал ужасную слабость в ногах и опустился на ковер. На лице «революционера» появилась брезгливая гримаса, и он поспешил подобрать под себя ноги. Но Зуфар, наивный человек, все еще смотрел выжидающе, почти с мольбой. Какое–то затмение нашло на него. Он все еще надеялся.
— Лучше бы ты ушел, племянничек, — протянул Заккария, — у меня что–то в голове боль.
Всем своим томным видом он показал, как у него болит голова и как ему тяжело продолжать разговор.
— Но вы поможете мне! — воскликнул в отчаянии Зуфар. — Отправьте меня домой в Хазарасп. В ваших силах отправить меня домой. Мне надоело здесь, в Персии. Меня подозревают, меня убьют здесь.
— За что же тебя убьют, племянничек?
— Они ненавидят большевиков.
— Ох! Так, значит, ты большевик? Такой молодой — и большевик! Ай–яй–яй! Плохо! Очень плохо. Они в самом деле не любят большевиков. Как же тебя, мусульманина, угораздило… в большевики, а? Нам, мусульманам, противоестественно быть большевиками. Мы, мусульмане…
И, устроившись поудобнее, перебирая зерна четок, Заккария пустился в рассуждения. Его неприятно поразило, что Зуфар коммунист. Он даже испугался, и это сделалось понятным по нервному щелканью зерен четок. Говорил он первое, что приходило в голову. По–видимому, он и не пытался переубедить Зуфара. Большевики люди безнадежные. Но все же Заккарии хотелось произвести впечатление на этого безнадежно погрязшего в заблуждениях юношу.
Напыщенно и высокопарно он принялся излагать взгляды давно всеми забытого Абуррашида Ибрагимова, проповедовавшего еще в 1912 году с мимбара стамбульской мечети Айя София священную борьбу за веру. Но узбеки и вообще народы Туркестана, по мнению Заккарии, не слишком приверженные к религии, разочаровались в идеях панисламизма. Кровавые деяния басмачей, и особенно зятя турецкого халифа, авантюриста Энвера–паши, оставили в памяти народа глубокие рубцы. Народу простому, получившему землю из рук Советов, безразличны идеи исламского Османского государства, идеи пантюркизма. Поэтому современным политикам надлежит стать проповедниками чистой веры ислама, ибо ислам — это путь истинного направления. Ислам пробуждает возвышенные мысли среди трехсот миллионов мусульман России, Китая, Индии и Японии, приверженность которых к истинной вере, к халифату незыблема… Всем мусульманам надлежит соединить усилия в предприятиях, служащих делу возвеличения блеска и могущества великого исламского государства… Джалаледдин Валидов правильно провозгласил в журнале «Совет», что «миллят» значит не просто «народ», а единоверный народ, турецкий народ, исповедующий ислам. Ибрагимов правильно утверждал, что этот народ — турки, а узбеки, булгары, уйгуры, туркмены — это только племена… Всех турок объединит турецкая общая религия ислама. Все дело в толковании догм. Умелые проповедники могут изобразить ислам образцом коммунизма, а коран уставом Коммунистической партии. Разве не слышал Зуфар, что шейх Сенуси в Турции объявил Ленина великим, ибо учение свое он взял у Мухаммеда, и что только большевики извратили учение Ленина. Ислам подходит людям по практическим соображениям. Среди напуганных коллективизацией дехкан и пастухов Туркестана панисламизм, более чем пантуранизм или пантюркизм, может иметь успех. Именно идея ислама приведет к единению тюрков против большевизма и колхозов, подрывающих священные принципы собственности. В качестве примера Заккария привел случай из собственной практики. Выходило так, что его аму–дарьинские имения большевики разделили среди бедняков силком. Крестьяне якобы с громким плачем шли в колхозы и призывали аллаха в свидетели, что они нарушают земельные права своего благодетеля и отца Заккарии только из–под большевистской нагайки. Достаточно двинуть силы священной войны на советские границы, и колхозы рассыплются, а дехкане со слезами умиления начнут просить на коленях прощения у своих помещиков.
— Вера исламская есть душа истинной культуры и… порядка! Благородная Бухара — новая Мекка. Если во всем мире свет падает с неба, то в нашей Бухаре он исходит из земли, так много похоронено там святых мужей! — с пафосом воскликнул седобородый «революционер». Он призвал Зуфара, пока не поздно, скинуть с себя лохмотья идей большевизма и одеться в белые ризы газия, борца за веру, встать под зеленое знамя пророка.
Остановившись на полуслове, Заккария с интересом принялся разглядывать Зуфара.
— О, блестящая мысль, достойная мудрого лба, — шлепнул он себя ладонью по лбу, — я беру вас к себе!
— Как к себе? — удивился Зуфар.
Слабость прошла, и он, хоть не понимал, к чему клонит этот странный крашеный старик, слушал с интересом его разглагольствования.
— Подойди–ка ближе! Так! Поверни–ка голову. Гм… лицо не лишено мысли. Гм, ты грамотен? Да–да, я должен был догадаться. Теперь всякий подпасок учится в школе. Прелестно. Слушай же. Мы выступаем на днях. Могучие силы. Десятки тысяч винтовок. Мы переходим Атрек и атакуем Казанджик, Кызыл–Арват, Бами, Ашхабад. Мы сметаем с лица земли железную дорогу, мы… Впрочем, военные планы — дело сардара Сертипа Хакими, могучих ахундов — вождей иомудов Нур Гельды–хана и святого ишана Клыча и самого Джунаид–хана. О, у нас полно специалистов, бывших турецких офицеров — сподвижников мученически убиенного зятя халифа Энвера–паши. Соединим такие звезды, как Мехти–эфенди, Кадыр–эфенди, Мустафа–бей и многие другие, сражавшиеся в Бухаре под знаменем Энвера и Сами–паши… А мы, — он самодовольно ткнул пальцем себя в грудь, — гражданская, так сказать, власть, назначенная могучим «Иттихадом»… Сам Садреддин, глава всех честных узбеков, нашедших приют и спасение в Персии от большевиков, уполномочил меня… Вы слышали? Нет. Какое невежество! «Иттихад» — союз мусульман для восстановления истинной власти, справедливой власти, законной власти в Туркестане… И нас поддерживают могущественные западные государства и сам Керзон. Да–да, гм… впрочем, я о чем? Да–да, за военными частями, за конницей Сертипа Хакими и Джунаид–хана, поражающей большевиков, — мы! Гражданская власть! Власть Туркестана! Наведение порядка, законности и… подойдите ближе! Вы мой секретарь, мой верный соратник! А? Что вы выпятили губу? Вы недовольны? Вы, молодой человек, вернетесь на родину не жалким изгнанником… Нет! Победителем! Истребителем большевиков… Быстро! Берите его! Хватайте! Он большевик!..
Да, Заккария недаром разболтался. Не меняя интонации, не повышая голоса, почтенный «революционер» приказал схватить Зуфара. А Зуфар, ничего не подозревающий, ошеломленный потоком слов Хасана Юрды, прозевал неслышно поднявшихся по лестнице тахминатчиков. Он понял последние слова старого Заккарии, когда в его плечи вцепились их железные пальцы.
Зуфар не пытался сопротивляться… Он плюнул в кавуши Заккарии, стоявшие у шелкотканой тахты, и безропотно позволил себя увести. Пойди поцелуй жало скорпиона да посмотри, что он милостиво устроит с твоими губами. Наивный ты человек, Зуфар!
В сумраке и сырости он мог сколько угодно размышлять о человеческой подлости и потешаться над своей простотой.
Вот здесь–то он снова встретился с Эусеном Карадашлы, вождем иомудов. И Эусен Карадашлы открыл ему глаза на многое.
Старый иомуд, волк со шкурой крепче камня, как он сам про себя говорил, сразу понял, кто такой Зуфар, и не слишком с ним откровенничал. Но злоба и ярость клокотали в душе Эусена. Он ночи напролет изрыгал проклятия и обрушивал ругательства на свинячьих сыновей инглизов, подло обманывающих доверчивых и благородных иомудов. Шахские власти предательски нарушили договор — оставить оружие жившим по Гёргану туркменам. А отобрав оружие, повели себя нагло и возмутительно. Саранчой налетели чиновники и помещики. Клкой–то купец Асади получил всю иомудскую степь в свое владение, взял в свою компанию еще восемь толстопузых. Асади запретил дайханам* обмолачивать хлеб до приезда своих уполномоченных. Но иомуды не стерпели и принялись за молотьбу. Охрана подняла стрельбу. Дайхане озлоблены. Кое–кого из охраны и купцов побили. Налетели войска, побили дайхан. Кровь, слезы. А тут еще власти в Ак–Каинском районе заставили иомудов отдать для воинских частей восемь тысяч пудов зерна. На джафарбайцев наложили налог в десять тысяч туманов, на атабайцев — в двадцать тысяч. Сколько Эусен Карадашлы переплатил чиновникам взяток, и все напрасно. Эти хищные птицы клюют и клюют иомудов. А тут еще какие–то появились проклятые кызылбаши, объявили, что Тегеран им отдал всю искони иомудскую реку Гёрган в аренду, и потребовали, чтобы рыбаки всю рыбу сдавали им. И платят за нее гроши. Иомуды поднялись, а на них с пулеметами, проклятие их отцам!.. Да начали забирать ковры, которые невесты соткали для своих свадеб. Эусен ненавидел персов и шаха, но он не меньше ненавидел и Советы. Когда Зуфар наивно спросил, а почему иомуды не откочуют за Атрек, куда они откочевывали испокон веков, Эусен Карадашлы проговорил: «Об этом мы подумывали… Ну нет, большевики — наши недруги!..» Он совсем замолк и только много позже заговорил опять. Теперь громы он обрушил на англичан. Получалось так, что англичане обещали ему винтовки и пулеметы. Двести лучших иомудских ковров он отдал им, а они обманули его.
_______________
* Д а й х а н е — дехкане, крестьяне.
Зуфара «показали», как выражались тахминатчики, двум англичанам, очень важным, якобы специально из–за него прибывшим в Ороми Джон из Тегерана. Ему даже любезно сказали, что один из них Стевени, другой консул Анко Хамбер, что они очень интересуются его судьбой и охотно походатайствуют о смягчении его участи… Действительно, приезд англичан изменил положение Зуфара. Его перестали пытать. Он получил воду и настоящий шербет. Обращение сменилось на любезное, даже на приторно любезное. Зуфар мог в полную меру отдать должное теперь кулинарии шахской кухни.
Снова он удостоился лицезрения почтеннейшего «революционера» Заккарии Хасана Юрды и мог наслаждаться, если хотел, его красноречием.
Пытка жаждой кое–чему научила Зуфара, и он предпочитал теперь молчать и слушать и только изредка односложными «да» и «нет» отзываться на страстные призывы Хасана Юрды посвятить себя служению «высоким идеалам» панисламизма. Зуфара часто приводили на розовомраморную террасу. Ему позволили вымыться в великолепной бане Ороми Джона. Ему дали новую одежду из недорогой, но добротной ткани. Хасан Юрды не морщился больше брезгливо при виде его, усаживал рядом на шелковый диван и обращался к нему не иначе как «сын мой» и даже «сынок».