Тени пустыни
Шрифт:
Не дождавшись ответа, он встал и направился во двор к своему коню. К нему подошел недоумевающий Зуфар.
— Всем собраться и… в Тебриз, — приказал Джаббар ибн–Салман. Чтобы из наших ни души здесь не осталось.
Он ускакал, даже не кивнув Али Алескеру. Он терпеть не мог даже и намека на шутку, когда шутка затрагивала его.
Уже в Тебризе Анко Хамбер ему рассказал: к вечеру второго дня к лагерю пророка Хусейна подступила толпа. Пришли из Гянджи, из Баку, отовсюду сотни новых паломников. Их не подпускали близко к шатру пророка. Вновь явившиеся не годились в газии. Все они были хромые, безрукие, слепые, убогие. Казалось, в Гяндже собрались все нищие Кавказа. Они стонали, кричали, охали, молили о чуде. Напирали они так, что пришлось верным газиям взяться за руки и живой цепью преградить им путь. Но они напирали.
После вечерней молитвы и обильного ужина пророка увели в шатер. А позже, в темноте, толпа калек с воем «Исцеления!» рванулась сквозь заслоны из газиев, смела их, опрокинула шатер.
Утром долго искали пророка и не нашли. Хусейн исчез. Исчезли и нищие калеки.
Пророк Хусейн пророчествовал всего два дня. Впрочем, он больше плакал и стонал. Никудышным он показал себя пророком. Кто не удержался за гриву, и за хвост не удержится.
Джаббар ибн–Салман следовал заповедям, которые выработал для себя сам. Особенно важно, когда ваше присутствие остается незамеченным. Нельзя попадаться на глаза. Чем меньше заметно ваше вмешательство, тем сильнее влияние.
С этим банщиком, сопливым, распускавшим нюни молокососом, чересчур долго возились. Приходилось подсказывать ему каждое слово.
Присутствие Джаббара ибн–Салмана в Агамедбейли было сразу замечено задолго до появления пророка в Гяндже. Араб слишком бросался в глаза даже в своей курдской потрепанной чухе, в стоптанных постолах. И потом, разве бедняк курд ездит на великолепном «арабе» да еще в сопровождении охраны из вооруженных всадников?
Так или иначе пророк Хусейн не удержался ни за гриву, ни за хвост. В следственных делах в Баку появилась папка с выразительной надписью: «Пророк». К делу приобщили несколько папок с менее выразительными надписями, вернее, с фамилиями бакинских и гянджинских толстяков в визитках. Сделать все белым как снег не удалось. Тайное стало явным.
Джаббар ибн–Салман отбыл в неизвестном направлении.
История пророка Хусейна и гянджинского несостоявшегося газавата оказалась бы неполной, если не рассказать об одном совсем неприметном эпизоде. Когда Джаббар ибн–Салман на рассвете выезжал из Тебриза, его кавалькаду нагнала другая кавалькада. С бешеным топотом промчались мимо всадники–луры. Кони их весело ржали, сытые бока лоснились в лучах восходящего южного солнца. Пораженный Зуфар глазам своим не верил. Впереди скакал, сидя прямо, свечкой, по–кавалерийски, шейх Музаффар. Он изящно махнул рукой и улыбнулся Джаббару ибн–Салману.
Что понадобилось шейху Музаффару и его лурам в Персидском Азербайджане? Луров азербайджанцы недолюбливают.
Во всяком случае, присутствие шейха Музаффара на советской границе в дни гянджинского газавата так и осталось неясным. Шейх Музаффар не бросался в глаза. Не было заметно и его вмешательство в дела пророка Хусейна и его вдохновителя Джаббара ибн–Салмана. Но кто знает?
Джаббар ибн–Салман мог сколько угодно размышлять о странной встрече, тем более что путь предстоял ему далекий.
Он спешил в Хорасан.
Часть вторая
ПЕСОК И КРОВЬ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Скажи мне, друг, ты видел
Хоть раз живого шайтана?
— Сынок, приди же в объятия своего родича… Сбылось немыслимое. Есть наконец кому позаботиться о саване для злосчастного старца и уложить его кости в могилу… Аллах велик теперь и умереть приятно… Дай же поглядеть на тебя! Каков ты есть.
Зуфара сжимали в объятиях, его ласкали, о нем заботились
Саженного роста, тощий, жилистый старец кружился около него, точно шмель вокруг хорезмской дыни. Старые и молодые хорошо одетые и одетые в отрепья домочадцы и слуги суетились и вторили радостным восклицаниям старика. А он то обнимал Зуфара, то, отстранив его на всю длину своих длиннейших корявых рук, любовался им или делал вид, что любуется. При всей своей неискушенности Зуфар чувствовал что–то неискреннее, натянутое в истерической радости хозяина дома по случаю встречи со вновь обретенным родственником.
— Ты мой правнук. Да благословит Мелек Таус этого араба Ибн–Салмана, который разыскал тебя в море безвестности и прислал в Келат, чтобы я мог принять тебя в свои объятия. Я знаю. Твоя бабушка — моя любимая дочь Шахр Бану, шустрая такая девочка, с красивыми глазками, а я твой родной прадед… Не правда ли, твою бабушку зовут Шахр Бану и она из Келата?.. Она воспитала тебя и посвятила в истину и ложь. О мой драгоценный правнук! О мой любимый сынок!
Да, бабушку Зуфара зовут Шахр Бану. Да, бабушка родом из Келата. Но в какую истину и ложь она должна была посвятить внука?
— О, это неважно. В истину и ложь того, что простирает свое господство над всеми тварями и над всеми делами. О Мелек Таус… ай–яй–яй!.. «Скройте то, что предписано вам… Не упоминайте моего имени…» Ай–яй! Но ты, сынок… Ты посвященный… Шахр Бану тебя просветила, надеюсь…
Зуфару оставалось соглашаться со всем, что так походило на одну из сказок, которые ему рассказывала бабушка Шахр Бану. Опять Мелек Таус, как в селении курдов Исмаил Коя. Опять поклонники дьявола! Что–то бабушка рассказывала ему о повелителе мира Павлине… Но Зуфар слушал о Мелек Таусе, как слушал о сладкоголосом соловье или трехголовом драконе… Разве можно всерьез принимать чертей?
А пока Зуфар, отдыхая от долгих скитаний, восседал на ширазском ковре. Под локти ему подтыкали бархатные подушки. Наргиле, которое ему подносил собственными руками седобородый прадедушка, украшала тончайшая инкрустация из серебра. Из кухни доносились ароматы, предвещавшие изысканный ужин.
И все же Зуфар держался настороже. Его точило сомнение, вполне естественное в измученном лишениями и опасностями человеке. До сих пор на него нападали, били, его ранили, его везли в мешке, он голодал, он умирал от жажды в пустыне, его травили жандармы, словно дичь… И вдруг ему все твердят: