Тени пустыни
Шрифт:
Он так и заснул, не закончив своей мысли.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Подле пчелы медом пахнет, подле жука навозом.
Отец лжи, лукавства, всяких хитростей и изысканного словоблудия…
Если взглянуть на карту, путь через пустыню Каракумы к реке Аму–Дарье, избранный Ибн–Салманом, покажется на первый взгляд нелепым.
Севернее Каракумы пересекает ширококолейная Среднеазиатская железнодорожная магистраль, по которой пассажирские поезда пробегают расстояние от станции Душак до Чарджоу за каких–нибудь семь–восемь часов. Южнее, по ту сторону советско–афганской границы, лежит предгорная страна Парапамиз. Ее издревле пересекают торговые пути из Бухары в Персию через Мазар–и–Шериф — Меймен — Шибирган… Даже медлительные верблюжьи караваны проходят все расстояние недели за две — за три без особых трудностей…
Зачем же понадобилось Ибн–Салману бросать вызов всем злым демонам пустыни? Почему он избрал для своего путешествия забытую дорогу из Серахса в Хаурбе через безводные пески и солончаки?
Такие и многие другие недоуменные вопросы задавал себе Зуфар. Он брел злой, усталый. Курдский конек из конюшни Юсуфа Ади с усилием вытягивал ноги из сыпучего песка, дрожал и весь взмок. Лошадь только мешала. Лошадь приходится буквально втаскивать на высокие барханы. Лошадь надо кормить, когда нет корма; поить, когда в колодцах соленая жижа, а не вода. Зуфар выбился из сил с этой курдской слабосильной лошаденкой и предпочитал идти пешком. Он не думал, что пешее хождение как–то роняет его в глазах туркмен. Туркмен — природный конник. Пешего он и за человека не считает. Зуфар знал, что пустыня человеку родная мать, но строгая мать, и понимал, что пустыня не любит зазнайства и гонора. Человек выносливее лошади, и там, где не пройдет лошадь, он, если у него голова на плечах, пройдет отлично. Зуфар со снисходительным сожалением поглядывал на жалкое зрелище, которое являл собой Ибн–Салман, понуро сидевший на заморенном своем арабских кровей жеребце. Да, конь не переносил условий Каракумов, и можно было опасаться, что он долго не протянет. С самого начала араб допустил ошибку. Первые переходы путешественник в пустыне делает небольшие, чтобы втянутся в лишения дороги. А Ибн–Салман гнал и гнал. И конь его быстро выдохся. Арабский жеребец привык к тонкому обхождению, к хорошим кормам, сладкой воде. На беду, еще и сам Ибн–Салман оказался плохим ходоком. Он хвастался, что в молодые годы прошел пешком от Дамаска до Каира и от Медины до Багдада, что пустыня проникла в его кровь. Но сейчас Зуфар видел, что он быстро устает и через каждую сотню шагов залезает на своего чистокровного «араба»…
Зуфар имел достаточно причин быть недовольным своим спутником.
Нет хуже, когда начинаешь сомневаться в человеке, которого уважал и почитал, которому верил и которого слушал не рассуждая. Сомнения делались все сильнее. Хуже всего, что причина их лежит не в тебе, а в том, кого ты привык уважать.
Думать плохо о том, кто тебе спас жизнь, по меньшей мере позорно. Чем быть неблагодарным, лучше повернуться спиной и уйти… Уйти прямо в степь, в пустыню, в барханы и не возвращаться, чтобы не видеть, не слышать…
Отчаянными усилиями Зуфар переламывал себя. И ничего не получалось.
До колодцев Джаарджик Зуфар еще не понимал, что из себя представляет Джаббар ибн–Салман на самом деле.
Несколько странный, скажем, загадочный человек. И говорит порой странно и загадочно. И дела у него странные и загадочные. Хотя бы история с патлатым пророком Хусейном. Зуфару Ибн–Салман не объяснил ничего. Зуфар не знал, почему его так и не послали с пророком за границу. Не знал он и куда поехал Хусейн и чем все кончилось.
Джаббар ибн–Салман не говорил, а Зуфар не спрашивал. Араб так поставил себя со своими подчиненными, что никто ни о чем его спрашивать не смел.
В Келате Джаббар ибн–Салман держался с холодным спокойствием… Шальной старец, оказавшийся прадедом Зуфара, — таинственный Сиях Пуш. Жандармы. Стрельба. Решение отправиться в Туркмению столь необычным путем… Странно… Непонятно…
Юсуф Ади тогда перед отъездом больше ничего не говорил. Он зажег светильник и, приказав Зуфару вымыться в кислой воде, помазать себе ноги маслом, вручил ему талисман — шарик, слепленный из пыли с крышки гробницы шейха Ади в Баальбеке, и сказал: «Джаббар хоть и дьявол, но сейчас для тебя он обабаши — глава рода, а ты его воин. А удел воина — битва и повиновение». Старик расчувствовался и заплакал при расставании, но ничего не стал объяснять, и Зуфар недоумевал: зачем они едут через пустыню?.. Что заставляет их подвергать себя опасности? Почему их принимают дружески калтаманы?
— Так надо, — отрезал Джаббар ибн–Салман, когда Зуфар не выдержал и задал ему на колодцах Джаарджик вопрос.
Зуфар не получил ответа. Сомнения росли и росли.
Но он молчал. Он вспоминал слова бабушки: «Мысль не в слове. Мысли за словом. Она притаилась в бутоне мысли. Ищи и старайся понять. Будь наивным ребенком, но будь и мудрым. Не открывай бутон опрометчиво!»
Он не открывал мыслей, над которыми сам иронически издевался.
Но Ибн–Салман поразил Зуфара. Произнеся равнодушно и холодно «так надо», араб вдруг усмехнулся и спросил:
— Ты помнишь Баге Багу?
Зуфар кивнул головой. Он весь встрепенулся. Сейчас его отец и покровитель ему все объяснит. Неспроста он помянул Баге Багу.
— Ты помнишь русскую красавицу Настю–ханум? Ты не мог не запомнить ее. У нее золотые волосы, глаза–нарциссы, кожа цвета слоновой кости…
— Ее сестра была красивее.
— Ого! Вон ты какой! Ты знал сестру Насти–ханум?
— Ее сестру убил Овез Гельды. Проклятый Овез Гельды!
— А–а! Я слышал. И что, она была красива? Красивее Насти–ханум? Не верю.
— У нее душа была красивая. Все кочевья любили ее за красоту ее души… Она делала столько добра, и Овез Гельды убил ее!..
Джаббар ибн–Салман с любопытством посмотрел на Зуфара:
— А я думал… слышал, узбеки грубы… А ты вон какой!
— Разве можно так говорить… — В Зуфаре все кипело.
Араб замахал на него рукой:
— Хорошо… хорошо. Древняя узбекская культура… поэзия… Я не о том. Ты бывал в Ашхабаде?
— Нет.
— Но ты сможешь найти Настю–ханум в Ашхабаде? Не сейчас? Нет. Придет день, и я пошлю тебя в Ашхабад. Я дам тебе адреса, и тебе помогут найти Настю–ханум.
От золотых твоих кудрей.
Не оторвусь душой.
Запутался, как соловей,
В ветвях опасных я.
Зуфар растерялся. Действительно, было от чего растеряться: кудри… соловей… Настя–ханум… Удивительно! Вот о чем думает, оказывается, мрачный, суровый Ибн–Салман.
Даже в непроглядной тьме порой затрепещет искорка и погаснет. На какое–то мгновение она вспыхнула и сразу все осветила. Зуфару вспомнился один случай. Он шел через болото аму–дарьинской поймы, ночью. Ноги вязли в грязи, путались в корнях, по лицу хлестал камыш. Где–то что–то ворчало, рыкало, скрежетало. Темноту можно было назвать отчаянной. Зуфар ничего не видел. Он не знал, где идет, куда идет, проклинал и землю, и ночь, и болото. В таком страшном месте ему не приходилось бывать. И вдруг в глаза точно ударило. Зуфар даже зажмурился. И все стало ясно и просто. Он сначала не понял, откуда возник свет. И, лишь постояв и отдышавшись, увидел: лужица, обыкновенная лужица отразила свет звезд. И все страхи исчезли. Лужица сверкнула, и все прояснилось…