Тени пустыни
Шрифт:
Странные вещи говорил араб. Непонятные вещи…
В душе, мрачной, сухой, вдруг на мгновение забрезжил отсвет чувств. Совсем неожиданно, не вовремя. Значит, и в этом сухом человеке есть еще проблески нежности.
Зуфар мысленно произнес это слово и испугался. Он совсем был расположен уже видеть в Ибн–Салмане только плохое. Он начал ненавидеть Ибн–Салмана именно за то, что тот спас его и заставил тем самым уважать его, повиноваться ему во всем. Все казалось простым: Джаббар ибн–Салман враг. И вдруг этот разговор, этот свет во тьме… Или Джаббар смеется над ним?..
Узбек не позволит смеяться над собой даже тому, кому он обязан жизнью, даже своему отцу. Сколько приходится мучиться, сколько возиться с этим неприятным, полным высокомерия господином. Иначе как господином в мыслях Зуфар Ибн–Салмана не называл. Лично Зуфару с господами до своих приключений в Персии сталкиваться не доводилось. Он не помнил времен хивинского хана Исфендиара и беков… Он был тогда совсем маленький.
Зуфар шагал по пустыне и терпел. Терпел голод, жажду, зной и высокомерие араба. Если бы не чувство благодарности, обыкновенной благодарности, он давно бы отделался от него, оставил бы одного среди барханов. По глубокому убеждению Зуфара, Джаббар ибн–Салман со всеми своими картами и компасом один из Каракумов выбраться бы не сумел.
Джаббар ибн–Салман! Да и имя какое–то такое… аристократическое.
Впрочем, в Келате араб потребовал, чтобы Зуфар называл его просто Джаббаром. Когда они собрались выезжать, он учинил настоящий допрос, грубый, резкий, и Зуфар никогда не забудет этого разговора.
— Откуда тебе известно мое имя? — спросил Ибн–Салман неожиданно. Он любил огорошить собеседника.
— Какое имя? — искренне удивился Зуфар.
— Ты меня все время называешь Ибн–Салманом… Откуда ты взял, что меня так зовут?
Зуфар не мог вспомнить, где он слышал впервые это имя.
— Все вас так называют…
— Нет, меня всюду зовут Джаббаром.
— Хорошо… Я запомню… Джаббар…
Он вздохнул с облегчением. Но он обрадовался преждевременно. Джаббар ибн–Салман мрачно поглядел на него и спросил:
— Хаф? Вы были в Хафе?
В самом Хафе Зуфар не был и лишь проходил стороной, когда бежал из кочевья хезарейцев. Поэтому он искренне ответил:
— Нет… Даже не знаю Хафа…
— Это хорошо для тебя…
— Что хорошо?
— Что ты не знаешь Хафа, что ты не был в Хафе…
— А что было бы, если бы я знал Хаф?
— Ты любопытен… Было бы плохо, потому что в Хафе меня звали Джаббаром ибн–Салманом… А здесь меня зовут просто Джаббар, и когда мы поедем по пустыне, зови меня Джаббар. И никак иначе…
Скрытность араба была вполне естественной. Нельзя было не удивляться ловкости и умению, с какими они перешли границу близ аула Меана. Джаббар умудрился так же ловко и незаметно переправиться через мелководный Теджен и пробраться по степному междуречью мимо колодцев Шор–кала к переправе Курджуклы на реке Мургаб. Их сопровождали контрабандисты из племени салоров, и Зуфару не удалось поговорить ни с кем из встречных путников.
Ночная переправа через Мургаб проходила безалаберно, в сутолоке. Ветхие каюки, кое–как собранные из сучьев туранги и фисташкового дерева, были сколочены деревянными гвоздями. В щели, проконопаченные обрывками ватных халатов, фонтанчиками рвалась вода, и ее непрерывно вычерпывали. Текинец–лодочник ворчал: «Тысячу лет не переправлялись, а теперь понадобилось. Теперь времена аламана вернулись… Вот и вытащили старую треснувшую миску. Разве выдержит она четырех лошадей и два десятка людей?..»
Очень хотелось Зуфару шепнуть словечко ворчливому перевозчику, но в каюк набилось полно вооруженных до зубов калтаманов. Пришлось завести разговор про рыб. Перевозчик заявил, что ему безразлично, есть рыба в Мургабе, нет ли рыбы. «Разве можно есть сырую рыбу? От воды лихорадка…» Тщетно пытался Зуфар придумать что–нибудь иносказательное, чтобы дать понять перевозчику, кто он.
После переправы, пока поднимались в темноте на железнодорожную насыпь, Зуфар держался поближе к перевозчику. Все ждал случая. Но здесь их окликнули по–туркменски: «Эй, товарищ! Кто?» Калтаманы схватились за ружья. Рельсы поблескивали в темноте. Вдали горел красный огонь семафора. Кто–то шел по рельсам к ним. Под его ногами пронзительно скрипел песок. Пахло мазутом, и у Зуфара защемило сердце: вспомнилась баржа, аму–дарьинские пристани, знакомые ребята.
Свистящим шепотом Джаббар предупредил калтаманов: «Не трогать! Нельзя оставлять следов… Зуфар, поговори с ним».
Но сейчас же передумал: «Нет, побудь со этной!» — и послал калтамана Дурды… Они слышали, как Дурды с кем–то разговаривал на насыпи. В тихой ночи голоса громко разносились далеко вокруг.
Скоро Дурды пришел в кювет.
— Обходчик… Сторож… Марвали, совсем глупый марвали… Только попросил немного наса… — проговорил калтаман.
— А что там за красный огонь? — спросил Джаббар.
— Станция Иолотань…
— Так близко… И никакой охраны, — удивился Джаббар.
— Он приказал дорогу не трогать… Столбы телеграфа не трогать… не злить красных… — проворчал Дурды.
«Он» — было сказано так многозначительно, что все поняли, о ком идет речь. Дурды, конечно, имел в виду Джунаид–хана.
— Две–три шашки динамита, метров пятьдесят бикфордова шнура… Сколько неприятностей когда–то мы причиняли около Медины туркам… Железнодорожная война самая эффективная война, — проговорил глухо Джаббар.
— Что вы говорите? — спросил Зуффар. Он не понял, что хотел сказать араб, и в то же время его неприятно поразило: «Почему сначала он хотел послать меня, а послал Дурды? Он не доверяет мне…»
— Не верить никому… хорошее правило. Особенно в пустыне, неожиданно сказал Джаббар, точно отвечая на не высказанные Зуфаром сомнения.
По спине Зуфара поползли мурашки. Ему сделалось страшно. Что за человек этот Ибн–Салман? Он читает чужие мысли. От него можно ждать чего угодно. Было ясно пока одно — он не доверяет Зуфару… И если бы не чувство благодарности за все, Зуфар тогда же, у Иолотани, ушел бы. Дождался бы на станций первого поезда и доехал бы до Чарджоу. Там Аму, там свои. Мирному, доброму по натуре Зуфару все надоело: тайны, заговоры, калтаманы. Ужасно захотелось подышать дымом родного очага, вытянуться на стареньком ситцевом одеяле, слушать голос Шахр Бану, узнать новости на реке и в Кызылкумах. От одной мысли об этом Зуфару стало тепло и радостно, — и ненависть к Ибн–Салману стала злее. А он словно нарочно разжигал чувство неприязни, все время третируя Зуфара: на каждом шагу заставлял прислуживать себе, ухаживать за конем, подсаживать в седло, отгонять мошек и комаров, снимать и надевать ему сапоги, чистить коня… Словом, распустил узду своего высокомерия… Зуфар отлично понимал теперь бабушку Шахр Бану, испытавшую удел рабыни…