Тени пустыни
Шрифт:
Однако проснулся дервиш не от «кукареку» господина бодрствования, как в Хорасане почтительно величают даже самого замурзанного петуха. Хоть он вопил громче немазаных колес десятка арб, сон путников был непробудным.
Дервиша заставил проснуться тихий женский шепот за дверью.
— Он спит еще…
— Что он решил насчет девочки?
— Он ничего не говорил.
— И что же?
— Он дал мне золотой и приказал, чтобы я дала девчонке свою грудь.
Говорили тихо, чуть слышно, две женщины, но их шепот заставил дервиша сесть.
Он сразу же вспомнил все, что произошло вчера вечером. И он не мог не выругать себя. Он безрассуден, он делает непростительно промах за промахом. Эх, старуха, земля–потаскуха! Она отдается любому. Кто же ищет у нее честности? Ты глупец. Размякший, разнюнившийся глупец. Ты мягкотелый и не прогнал Сулеймана. Ты благородный — и не отнял у него жеребца. Ты добросердечный, и теперь от самого Мешхеда до Исфагани прослышат об этой девчонке. Ты вспыльчив — и поссорился с афганским вельможей. И все будут гадать, кто же этот благодетель, и фарраши бросятся за тобой по пятам.
…Вчера после долгих пререканий с Сулейманом они решили продолжить путь на запад по берегу озера Немексор. В сгущавшихся сумерках они с трудом приметили кучку хижин, черневших на белой соли. «Селение, — сказал Сулейман, — называется Сиях Кеду». Их нисколько не обрадовало, что они наткнулись на жилье. Кто его знает, а вдруг в хижинах притаились жандармы и следят за каждым их движением — в пустыне далеко видно. С перепугу Сулейман предложил: «Пойдем через грязь… Попытаемся». Они спустились на твердую как камень соль, но уже через сотню шагов копыта Зульфикара продавили корку, и в брюхо коня брызнула холодным фонтаном зловонная грязь. С каждым шагом делалось глубже. Зульфикар трусливо фыркал. Сулейман барахтался в грязи, дошедшей ему почти до груди…
Они выбрались обратно на берег, обсохли, кое–как пообчистились и поехали, когда наступила ночь, к Сиях Кеду. Во тьме краснел огонек, суля ужин и… опасности. Лаяли собаки, и ветер бросал на растресканные губы соленую пыль.
Дервиш сразу осадил жеребца и прошептал: «Плачет?!»
Порыв ветра донес тоненький крик.
— Шакал? — чуть слышно прошелестел голос Сулеймана.
— Нет! Не шакал…
Остановив лошадь, дервиш слушал. Надо было ехать, а он слушал. Крик повторился. Сердце сжало непонятное. Действительно непонятно. Чего он стоит, чего он слушает? Но кричит ведь ребенок, жалобно плачет совсем крошечный ребенок. Как он сюда попал? Кругом соль и песок, шакалы, дикие собаки… А ребенок лежит на песке, один во тьме, под равнодушными звездами. И около него нет матери. Почему–то дервиш сразу решил, что ребенок один, что матери около него нет. Почему он так решил? Почему у него так сжалось сердце? Почему он открыл доступ чувству жалости в свое сердце, он, суровый, даже жестокий человек?
Да, он безжалостен, черств. Жизнь отучила его от жалости, от чувств. Жизнь его — красный горячий ветер хамсин. А разве хамсин что–нибудь чувствует? Ребенок плачет, а он едет мимо, он, горячий ветер пустыни, которому нет дела ни до чего живого. Он должен ехать мимо. Он проедет мимо. Пусть сто тысяч детей, брошенных матерями всего мира, пищат, вопят, кричат! Он проедет мимо и не даст чувствам забираться в кусок мяса, который зовется сердцем.
Дервиш слез с лошади и, вглядываясь под ноги в белизну соли, осторожно зашагал на жалобные звуки. Обоняние его ощутило смрад. Чернели на соли черепки, тряпки, железки. Очевидно, здесь находилась свалка селения Сиях Кеду, потому что совсем недалеко чуть вырисовывались в темноте глиняные мазанки. Сельская свалка мусора. Что это? Дохлая собака и… рядом что–то шевелится и пищит жалобно, тоненько. Сердце сжалось, и он инстинктивно протянул руки и выхватил из мусора комочек шевелящейся плоти.
Он повернулся и пошел туда, где его ждал Сулейман с конем. Он ругал себя, свою жалостливость, свое легкомыслие, беспечность. Он привлечет внимание чужих глаз, чего нельзя делать ни в коем случае. Так ловко он провел пограничную стражу и фаррашей и вот снова сам наводит их на свой след.
Он шел с ребенком на руках, а Сулейман плелся сзади, ведя на поводу Зульфикара и тихо ругаясь.
Они почти ощупью нашли ворота и вошли во двор. И все тотчас завертелось, закружилось. Хор голосов, лай собак, плач ребенка, женские вопли, смех — все смешалось. Они попали в караван–сарай.
Над дервишем и Сулейманом издевались. Хозяин караван–сарая Басир, опухший, с двухмесячной щетиной на щеках, пустил соленую шуточку. Молоденькая женщина, Гульсун, дочь хозяина, сказала с мудростью, достойной библейской жены: «Зачем тебе девчонка, дочка какой–то сучки?.. Выбрось ее обратно, откуда взял». И тут все наперебой принялись галдеть. Видно, странник не здешний, раз не знает обычая: у кого в семье много голодных ртов, нет греха придушить новорожденного. А уж девчонку и подавно. Лучше пусть она не увидит дневного света, чем потом станет позорить седину отца, отдаваясь чужеземцам на обочине дороги. Пусть уж девственницей прекратит свою никому не нужную, никчемную жизнь.
А он подобрал из пыли девчонку. Что он хочет с ней делать? Ведь ей месяцев шесть. Она без материнского молока не протянет и недели.
Тут вмешалась еще одна женщина, очевидно знатная дама. Она вышла из блестящего автомобиля, только что въехавшего во двор, и, кутаясь в меха, подошла и посмотрела при слепящем свете фар на ребенка. Она пориицала жестокость обычая, возмущалась, позволила своему гневу выйти наружу. Правильно говорят: у знатных людей и головная боль знатная. И все смолкли и почтительно слушали, потому что на знатной даме были дорогие туфли на французском каблуке, а в ушах ее поблескивало тяжелое золото. Дама сказала: «Вымойте девочку в горячей воде и отнесите в автомобиль. Я отвезу девочку в Исфеддин… или какой здесь еще есть поблизости город. Я отдам ее в детский приют». Тогда заговорил высокий, одетый в черный костюм не то перс, не то пуштун, муж дамы или… кто его знает: «Дорогая моя, охота тебе возиться». — «Но девочка такая хорошенькая, кудрявая», — возразила дама. «Дорогая моя, мы путешественники, и не подобает нам судить о чужих обычаях». — «Но у вас, пуштунов, нет такого дикого обычая». — «Нет, ответил человек в черном костюме, — пуштун, если он даже нищий, знает, что дочь свою он всегда сможет продать и тем самым оплатить расходы за ее воспитание». — «Какая дикость, какое варварство! — вздохнула дама. — А я все–таки заберу девочку с собой». Тогда дервиш вынул из кошелька червонец и обратился к женщинам, толкавшимся во дворе: «Кто здесь, в Сиях Кеду, кормящая мать? Вот плата той, кто согласится дать девочке молока из своей груди…» — «Как? Ты смеешь перечить госпоже?» — возмутился пуштун в черном костюме. «А кто ты такой, что кричишь?» — спросил дервиш. «Я векил — уполномоченный своего народа!» — воскликнул вельможа. Быть тут большой ссоре, скандалу, потому что на дервиша смотрели черные, точно маленькие сливы, глазки девочки и бороду ему трепали пухлые ее ручки, и в душе его защемило от неведомого чувства, и слезы выступили на его никогда не проливавших слезы глазах. Он разозлился и повторил, что девочка его по праву находки, и сказал, что он удочеряет девочку и ни один казий в мире не посмеет воспротивиться его воле. Красивая дама сказала: «Он сумасшедший!» Господин пуштун сказал: «Уйдем, дорогая. Завтра я поговорю с кем–нибудь из здешних начальников». А дервиш снова поиграл червонцем и еще раз спросил: «Кто же насытит молоком своей груди мое дитя? Вот золотая монета!» Женщины першептывались и злословили: «Опасно брать деньги у незнакомца. Уж не поклонник ли он дьявола? Уж не от дьявола ли у него золото?» А хозяин караван–сарая, старый Басир, скорчив плаксивую гримасу, добавил: «В нашей степи Даке Дулинар–хор золотые туманы водятся только у его высокопревосходительства губернатора или у последнего головореза–вора. Берегитесь, женщины! Как бы за каплю молока не пришлось бы сплясать на виселице». А девочка была голодная и заплакала. Тогда Гульсун, дочка хозяина, шлепнула себя по бедрам и закричала: «Э, папаша, не хочешь умирать — не следует рождаться. Пока вы тут болтаете, на мертвеце десять саванов истлеет. Давай, господин золота, свою монету. За нее я не только дам сосать молоко твоей девчонке, но и все свое тело с требухой в придачу отдам тебе. Кто у нас видел здесь золотой?» Басир заволновался: «Бесстыдница, дочка, что ты говоришь!» — «Помолчал бы ты, родитель. За половинку такого золотого ты отдал меня в сигэ* аробщику лысому, с запахом изо рта… Да весь твой постоялый дворишко, с тобой и мной в придачу, не стоит одного золотого». И она схватила золотой, положила его за щеку, а потом вырвала из рук дервиша девочку, при всех вынула белую грудь и сунула в рот младенца тугой коричневый сосок. Все, кто только что кричал, что девчонке, по обычаю, надлежит подохнуть на свалке рядом с падалью, вдруг замотали головами и заулыбались: «Пусть аллах дает счастье девочке! Пусть он даст ей богатого мужа!» Что только не делается с людьми при виде золота!
_______________
* С и г э — жена на определенный срок.
Из уст в уста и… сплетни становятся бревном. Он, дервиш, допустил ужасную ошибку. Завтра о золотом, уплаченном за материнское молоко, заговорят не только в Сиях Кеду, не только в степи Даке Дулинар–хор, не только в Паин Хафе и на соленом озере Немексор, но и во всем Хорасане от русской границы до пустыни Дешт–и–Лут. И чувство беззащитности и бесприютности охватило дервиша.
А Сулейман, ложась спать в отведенном им чуланчике, только вздохнул и пробормотал: «О всевышний!» Он проникся к своему спутнику почтением. Он не смел сказать дервишу ни слова порицания, хотя ему и мерещился за дверью сам ангел смерти Азраил в образе гнусного шахиншахского фарраша.
Несмотря на усталость, цветноглазый дервиш долго не засыпал. Он никогда и никому потом не рассказывал, что вызвало у него бессонницу. Да и он не признался бы, что сон гнали сливовые глазки девочки и нежный ее лепет. Он перебирал все неловкие свои поступки. Едва он закрывал глаза, и перед ним вставала соляная белизна Немексора, черные фонтаны холодной грязи плескались ему прямо в лицо, а вдали по холмам цепочкой ползли всадники. «Фарраши!» — выкрикивал он и просыпался. В открытую дверь заглядывали звезды и красный огонек светильника, горевшего в нише ворот…