Тени пустыни
Шрифт:
Сулейман — простой, неграмотный перс. Всю жизнь он пахал в Хорасане отцовскую землю, отдавал три четверти урожая земиндару Али Алескеру, платил еще налоги. Когда он говорит о налогах, то чернеет лицом. Много налогов: за поливную землю семнадцать рупий, за сад четырнадцать, за виноградник пятнадцать, за клевер девятнадцать, за пастьбу коровы на выгоне восемь, за лошадь, за корову, за ишака, за… Да разве все вспомнишь? А налог «кали пули» за освобождение от солдатчины, а «сарона» подворный налог, а «модар сочма» — налог на вдов и сирот, хоть все знают, что вдовы и сироты не получат от этого налога и ломаного гроша. За все дерут налоги. Даже с покойников за саван… «Где закон?!» — кричат земледельцы. «Если не установлено законом, — посмеивается налогосборщик, то и не запрещено». Попробуй не согласись. А еще «смазывание медом взяток губ жадности старосте». Прибыл чиновник в селение — раскошеливайся на угощение. Праздник пришел — поднеси. Женитьба чиновника, рождение сына, обрезание, сбор урожая — плати. А еще мирабу, а еще имаму мечети, а еще должностным лицам в селении — катибу, миршабу и разным другим. Все протягивают руку жадности. Так было и так будет. На то воля и предопределение всевластного.
Но в один из дней повеяло с севера новым. Больше не пожелал Сулейман держать шею повиновения в ярме приказания и носить в своих ушах кольца рабства. Сулейман не послушал слова угрозы и гнева, которые читал в мудреной книге в мечети краснобородый мулла, чтобы замутить мозги людям. Сулейману не замутил. Забыл он цепи подчинения, не стал выполнять приказы, обязательные для бедных и не обязательные для богатых. Пошел искать счастья с ружьем в руках… Но затоптано красное знамя в пыль. Теперь горячие вздохи Сулеймана не разогреют бездыханные тела друзей. Много перенес Сулейман, но в груди его теплится искорка. Даже в изгнании он лелеет надежду. Вот почему Сулейман не прогнал от порога дервиша, не наябедничал на него старосте. Он поднес страннику чашку воды и отдал ему свою праздничную одежду. Вывел из тайника, вырытого в овраге, своего жеребца Зульфикара, посадил на него дервиша и повел через границу в Персию, рискуя своей бесшабашной головой. Нет, с таким спутником не надо сейчас дервишу ежеминутно оборачиваться и дрожать за свою шкуру.
Сзади шагает Сулейман и под полой рваной одежды сжимает в руке нож. Удивительный Сулейман! Он даже не спросил, кто он, этот дервиш, и почему он скрывается. Раз скрывается от властей, значит, не хочет — как там сказано в книге краснобородого муллы — «вдеть голову в ярмо приказаний».
Но Сулейману достаточно знать, ты — товарищ, нам с тобой по пути. Жизнь за тебя отдающему — душу отдай!
Очень хорошо, когда спина у тебя защищена, прикрыта верным другом. Сулейман — друг, хороший друг.
Но по пятам гонятся. Вон они на склонах холмов — черные жучки. Не иначе — жандармы… Неужто они напали на след?
О деле знал только тот, кто посылал его. Неужели он? Нет. Он вне подозрений. Значит… Предатель!
Его провели, как мальчишку, его, в бороде которого пробиваются белые пряди. Стой, не злись! Ум не в годах, а в голове. Сохранить ясность ума!
«Глубокое море не замутится от брошенного камешка. Мудрец, который стал бы сердиться, — мелкая вода».
Да, красиво звучит это изречение Саади по–фарсидски. Музыка мудрости. И все же — сердись не сердись, а ты сейчас — только муравей, который барахтается на дне медного тазика. Тебе осталась ловкость. Про силу забудь!
Привстав на стременах, дервиш снова и снова вглядывается в даль.
Без края слепящей белизной по левую руку залегла соль сухого озера Немексор, источающего жар и запах тухлятины. По правую руку тощие бурые плоскости упирались в аспидные вершины Хештадана. Впереди темнело пятно. В нем угадывался зеленый рай Паин Хафа с его кристальными струями и божественной тенью садов. Но до тени и струй ехать и ехать под обжигающим дыханием соляного болота, по бурым кишащим змеями кочкам безводной степи, мимо холмов, где спешат на лошадях вездесущие фарраши. А позади, за спиной, путь к отступлению отрезан пограничной стражей.
Муравей на донышке тазика!
Дервиш слез с жеребца и ладонью похлопал его по запыленному крупу.
— «Место, на которое я ступаю, глубокое. Место, на котором я сидел, мелкая яма. В одной руке у меня — поворотка… В другой руке — острастка», — проговорил, чуть усмехнувшись, дервиш, поманил Сулеймана и протянул ему конец узды и нагайку: — А теперь… забирай своего быстроногого Зульфикара!
— Что вы говорите, господин дервиш? Я не понял, господин. Осмелюсь спросить, что?
— Эх, а еще природный конник ты, друг Сулейман. Каждый всадник знает загадку о стремени, седле, узде и нагайке. Каждый туркменский бесштанный мальчишка загадает и разгадает загадку.
— Вы еще можете шутить, господин, сейчас, когда… — Сулейман даже прижал руку к груди, бронзовеющей в прорехе среди лохмотьев. Бедный житель камней выражал восторг перед храбростью цветноглазого дервиша.
— Где пост фаррашей? — спросил дервиш.
— В одном пешем переходе.
Злоба сразу изуродовала красивое лицо Сулеймана. Уши его не терпели слова «фарраш» — «жандарм».
Очертив пальцем круг горизонта, дервиш с ухмылкой сказал:
— Тазик со скользкими боками, а? А я муравей. Лапки только скользят, а выбраться не может.
Он вскинул глаза, усмехнулся так широко, что молодые зубы его блеснули в гуще бороды, и сказал:
— А теперь забирай своего Зульфикара и вспоминай обо мне. И я постоянно буду поминать тебя в молитвах.
Но Сулейман не торопился брать поводья своего Зульфикара. Его рука легла на круп жеребца рядом с рукой дервиша. Так и поглаживали две руки золотистую шерстку дружно и согласно в лад мыслям.
Хорасанское южное солнце грело совсем по–летнему. На губах оседала соль, по лицам катился свинцовыми каплями пот, а дервиш и Сулейман думали.
Первым нарушил молчание дервиш. Он поймал руку Сулеймана и до боли сжал ее:
— Через соль я пройду?
— Соль — тонкий лед. Человека не держит. Под коркой черная грязь. Глубокая, с головой.
— Я здесь ходил и прошел. Давно. Прошел–таки.
Сулейман встрепенулся:
— Выше лошади, ниже собаки? Что такое?
— Шутишь?
— Ага. А вы смеялись: «Сулейман непонятливый. Не разгадает детскую загадку». Вот теперь попробуй разгадай мою.
— Пожалуйста! Выше лошади, ниже собаки — это седло.
— Ага! А кто в седле, тот выше лошади. Здорово! Если поехать верхом, грязь не страшна.
— Нет, конь через Немексор не пройдет, завязнет, пропадет. Все! Забирай Зульфикара. И мир с тобой!
Тверд был в своем решении цветноглазый дервиш, но еще упрямее оказался персидский крестьянин Сулейман. Он не пожелал оставить дервиша одного в степи. Он заставил его снова сесть на Зульфикара.
И когда на следующее утро предрассветный сумрак разорвал пронзительный крик того, у кого голос — труба, нос из железа, борода из мяса, спутники мирно храпели, братски накрывшись затрепанной чухой Сулеймана на постоялом дворе, расположенном близ колодца Сиях Кеду у самого берега Немексора. Поздно ночью они добрались до него и расположились в узкой и темной, как яма, каморке, поближе к воротам на всякий случай…