Тени пустыни
Шрифт:
— Спокойно, Алаяр! А вы, хан, что вздумали? Что за шутки?
— Доктор, не мешай! Хочу повеселиться! — прохрипел Керим–хан, и всхлипы смеха вырвались из его груди. — Ладно, если твой слуга — баба… Давай сюда!
Он рвал к себе винчестер.
— Терпеть не могу, когда играют с ружьем, — резко сказал Петр Иванович.
— А ты видел, как я стреляю? — самодовольно проговорил Керим–хан. Вскинув винчестер, он крикнул Уормсу, все еще разглядывавшему следы на песке: — Эй, эй, инглиз, сгори твой отец, берегись!
Мистер Уормс услышал теперь. Он повернулся и крикнул:
— Не играйте! Ружье стреляет!..
— Берегись! Я в тебя стреляю!
— Стреляйте, если посмеете!
Керим–хан снова вскинул винчестер.
— Ложитесь! Ложитесь! Он пьян! — крикнул Петр Иванович, бросаясь к Керим–хану.
— Глупости! Он шутит! — кричал мистер Уормс. — Ему не поздоровится…
Слова его доносились отчетливо.
Выстрел хлестнул, точно бичом рассекли воздух. Петр Иванович толкнул под локоть Керим–хана, но опоздал.
Англичанин упал на песок как подкошенный.
Бегом Петр Иванович бросился к лежащему у самой воды мистеру Уормсу, или, вернее, к тому, что минуту назад было мистером Джеффри Уормсом, магистром медицинских наук.
Мистер Уормс был мертв. Пуля Керим–хана сразила его наповал.
Петр Иванович поднялся, стряхнул с колен песок и снял свою видавшую виды полотняную фуражку. Снял свою войлочную киргизскую шляпу и подбежавший Алаярбек Даниарбек. Лицо маленького самаркандца стало строгим. Но на нем не замечалось и следа растерянности. Рука его сжимала нож, и весь его вид говорил: «Посмейте только подойти!» Он заслонил грудью доктора и мрачно разглядывал бегущих к нему белуджей.
И часто потом, едва Петр Иванович закрывал глаза, перед ним начинали метаться тенями по белой отмели фигуры с короткими черными тенями и пылало пятно на белом песке у самого виска англичанина…
Помрачневшее лицо Алаярбека Даниарбека было так страшно, что свирепые, не боящиеся ни черта, ни бога белуджи остановились как вкопанные.
Белуджи потоптались на месте. Наконец один из них с удивительной робостью пробормотал:
— Позвольте взять его… Господин приказал принести его к нему. Хочет посмотреть, где пуля…
Тело Уормса понесли к Керим–хану. Но и здесь вождь белуджей остался верен себе. Он замахал руками и завопил:
— А ну, окуните его в воду! Да хорошенько! У Ференгов, в ад их всех, всегда в кармане есть что–нибудь опасное, горючее…
Больше всего поразило Петра Ивановича то, что Керим–хан ничуть не казался взволнованным. Не повышая голоса, он похвалялся перед своими белуджами выстрелом, словно стрелял не в человека. Так же спокойно, равнодушно он приказал «закопать» Уормса. Именно закопать, а не похоронить. Подойдя к Петру Ивановичу, он заглянул ему в лицо и спросил:
— Здорово стреляю, а? Видел?
— Слышал о вас много, но думал лучше. Бессмысленное зверство. Дикость…
Керим–хан ничуть не обиделся. С видимым удовлетворением он сказал:
— Какой выстрел, а? На двести шагов и прямо в голову, а?
Чувство, похожее на тошноту, не оставляло Петра Ивановича. Он ушел вместе с Алаярбеком Даниарбеком вдоль берега к переправе. Несмотря на уговоры и даже униженные мольбы вождя белуджей, он уплыл на другой берег Герируда, чтобы при первой возможности уехать в Хаф.
Долго еще в ушах звучали наивные и страшные слова Керим–хана: «Горе мне: урус на меня рассердился. Почему? Урус должен быть доволен. Инглиз пошел в ад. Поезжай, урус, и скажи своим большевикам: «Собственными глазами я видел, как от руки Керим–хана пал английский ублюдок». Теперь русские отдадут мне моих баранов, моих жен. Хитер был англичанин. Хотел воевать руками белуджей… Мать у меня здорова. Тысяча рупий в моем кармане. Инглиз кончился. Хо–хо–хо! Какое счастливое стечение обстоятельств! Хочешь, я подарю тебе хезарейского коня? Быстрый конь, золотой масти конь!»
— Едем, Петр Иванович, — говорил, взбираясь на лошадь, Алаярбек Даниарбек, — едем… И до захода солнца мы успеем еще в Рабат–и–Турк… Это на самой границе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Закрыв лица щитом бесстыдства,
Пошли вперед шагами подлости.
Тянуло погребом и верблюжатиной. Сырость ползла из углов каморки. Сальная свечка трещала и плевалась. Жалкую хижину Тюлегена продували все ветры пустыни.
Аллах наделил персидского коммерсанта Али противной привычкой: он ходил взад и вперед, махал коротенькими своими ручками и непрерывно плевался. Дойдет до двери — плюнет. Просеменит, неслышно ступая по кошме, в противоположный угол и непременно снова плюнет.
Это плевание раздражало Овеза Гельды и Бикешева. Зло поглядывали они на метавшегося взад–вперед перса и морщились каждый раз при его громогласных «эх, тьфу–тьфу!».
Но еще более желчными взглядами Овез Гельды и мангышлакский бий обменивались друг с другом. Не ждали они, что придется им повстречаться в Хазараспе. Старинные счеты имелись у Овеза Гельды и Бикешева, кровавые счеты. И им больше подходило встретиться где–нибудь в степи в саксауловом лесу и обменяться не приторными вежливостями, а выстрелами.
Господин Али бегал и плевался. Овез Гельды и Бикешев бесились. Они ждали. Холод забирался за воротник. С потолка звонко капала в глиняную миску вода. Потрескивало сало свечи. Ежеминутно раздавалось «эх, тьфу–тьфу!». Снаружи, близко и далеко, лаяли собаки.
— Ну?
В неожиданно прозвучавшем вопросе Овеза Гельды слышались нетерпение и ненависть.
Перс остановился и круто повернулся.
— А что, дражайший, по–вашему, делаем мы? Пляшем? — спросил он и снова сплюнул.
Пристально поглядев на Овеза Гельды, он добавил: