Тени пустыни
Шрифт:
— На борт вход запрещен! Судно особого назначения! — вызывающе бросил в лицо пришельцам Зуфар.
Не дожидаясь ответа, он добавил:
— Сходите!
Он говорил тоном, не терпящим возражения. Таким будничным тоном предлагают сойти на пристань безбилетным пассажирам, когда пароход стоит у причала в порту.
— Ого! — пробасил воинственный туркмен, и в глазах его проглянула растерянность, смешанная с удивлением.
— Слушай, Зуфар, друг, — плаксиво заныл Тюлеген. — Зачем так говорить? Мы же встречались… Мы же знаем друг друга.
— Знаю. Ты Тюлегенн–шашлычник, Тюлеген Поэт, из нашего Хазараспа… Все равно нельзя. А вот его я не знаю…
— Он сардар Овез Гельды… Знаменитый…
— Не знаю… Уходите оба!
Выговаривал Зуфар слова медленно и соображал: Непес–капитан лежит в каюте недвижим. Салиджан тоже. Матросы спят, накрывшись ватными одеялами в кормовом отсеке, скрытом от глаз туманом и снегом. Разве кого докричишься? Ничего не услышат, ничего не увидят, точно их и нет на барже. А у калтамана маузеры… И рука, сучковатая, коричневая, лежит на рукоятке маузера. Тут рта не успеешь разинуть. Один выстрел — и баржа вспыхнет.
Тюлеген заволновался:
— Да–да. Узнал–таки… Сардар, — обратился он к туркмену, — я говорю: он простак, хороший малый, толковый. Я его знаю, сардар. Пожалуйста, не сердитесь, сардар! Он полез в начальники, но он хороший. Не вредный. Совсем хороший. Он наш — хазараспский…
У Тюлегена дрожал голос. Красивые глаза его бегали. Он чувствовал себя на барже неуютно и прятал лицо от колких снежинок. Зуфар подумал: «А Тюлеген трусит, здорово трусит».
Тюлеген дрожал не от холода. Холодом веяло на него от обвешанного оружием сардара.
По черной палубе вихрился снег. С шипением река терлась рыхлыми льдинами о железное брюхо баржи. Природа закоченела. В тишине Зуфар слышал удары своего сердца. В голове вертелись заключительные слова Атаи: «Что же случилось? Что же случилось?»
— Убирайтесь! — проговорил Зуфар, но не слишком твердо. Он не мог оторвать взгляда от коричневой сухой руки, лежавшей так свободно, но вместе с тем выразительно на рукоятке маузера. Откуда у него столько маузеров?
И рука! Коричневая, высохшая, вся в темных стариковских пятнах–бляшках. Нехорошая рука, опасная рука… Такая снится в тяжелых снах.
Тюлеген проследил взгляд штурмана и заскулил:
— Не надо! Тут бензин. Сардар, вы не знаете, что такое бензин–керосин… Взрывается он. Вроде пороха. Хуже… Жуть! Давайте спокойно… Спокойно поговорим.
С мольбой он обратился к Зуфару:
— Друг, где у тебя открывается? Покажи, где открывается. Пойдем!
— Что ты говоришь? — прикинулся непонимающим Зуфар, хоть и отлично понял, чего хотел от него этот с трусливо бегающими глазами шашлычник. Чего тебе? Чего вам тут надо? Здесь государственный груз. Уходите! Вы не смеете здесь быть. Вы ответите по закону.
Он даже шагнул вперед. Сардар весь забренчал и зазвенел и как–то ощерился, совсем стал колючий. Усы–жгутики угрожающе шевельнулись. Но тут ветер бросил ему в лицо целый косяк колючих песчинок со снегом. Судорожно оторвав руку от маузера, туркмен принялся протирать глаза,
И от этого жеста неясная, но очень важная мысль вдруг искоркой мигнула в мозгу Зуфара.
А Тюлеген весь скорчился от ужаса. Он заслонил собой калтамана от Зуфара и жалобным голосом канючил:
— Он заплатит! Сардар тебе заплатит. У господина сардара много желтеньких… полный кошель… круглых звенящих николаевских червонцев… Сардар заплатит. Послушай меня, не хорохорься: никто не узнает. Возьми деньги, открой заслонки! Пусть все утечет в Аму. Тихонечко утечет, неслышно. Тебе ничего не будет, никто не узнает… Оправдаешься: прохудилась баржа… Утекло, не заметил. Показывай, где заслонки!
От ветра по складкам синих щек сардара скатывались слезинки. Он был зол, страшно зол на эту, такую подозрительную, непривычную реку, на ветер, больно плюющийся песком, на этот ненадежный железный, скверно пахнущий каюк, на этого наглого мальчишку, смеющего говорить «Убирайся!» ему, великому сардару.
— Хи–хи–хи! — совсем неожиданно Овез Гельды издал странный звук, мало похожий на смех. — Заплатит! Кто заплатит? Курдюк туркменского барана пустая сума нищего… Хи–хи!
Он чихнул и остервенился:
— Хватит! Давай ты, щенок, покажи этому… Тюлегену, как вылить из твоей лодки бензин–керосин. Быстро поворачивайся! А не то!
Сардар озирался. Тревога распирала его. Он привык прочно стоять ногами в стременах, а не плясать по шаткому, скользкому железу. Палуба под ногами раскачивалась, уплывала. Сардар стоял нетвердо, и угрозы его звучали тоже нетвердо.
— Не надо грозить, — пискнул Тюлеген. — Простак Зуфар мусульманин, не успел обсоветиться. Он понимает дело мусульман. Не надо угроз!
— Мусульманин или не мусульманин! Кому какое дело! — рявкнул сардар. — Молитвы оставь жирнякам муфтиям в Бухаре. Я худой, я злой! С аллахом ли, без аллаха ли! Только, эй ты, плохо тебе придется, если не послушаешься. Ну, давай!
Ветер на мгновение стих, и снег неподвижно повис космами, похожими на нити халвы–пашмака на хивинском базаре. Меж белых полос чернели темные купы оголенных деревьев. Зуфару казалось, что за одинокими, покрытыми пеной изморози свечками тополей он различает плоские крыши Хазараспа. Совсем рядом. Близко–близко. А еще ближе, на ровной, белой от снега отмели, шевелились большими, жирными мурашами люди и лошади.
Сардар понял, куда смотрит Зуфар, и усмехнулся:
— Увидел? Ага, нас много… Из вас, грязных хивинцев, мы всегда шашлык делали. Делай, что приказывают.
Коричневая рука погладила кобуру маузера.
— Керосин что порох, говоришь? Порох огня не любит. Разок стрельну и все пойдет в преисподнюю: и твой вонючий каюк, и твоя душонка…
— Только не стреляйте! Только!.. — взвизгнул Тюлеген. — Только не надо. Мы погибнем… И вы погибнете, господин!
Красивые глаза его были полны овечьей мольбы.