Тени пустыни
Шрифт:
Гуляма совсем не интересовали тегеранские бани. Наконец ему удалось прервать госпожу Шушаник–бану. Он потребовал:
— Вы знаете все, что делается на женской половине Баге Багу. Куда уехала моя жена?
— О добродетель! О образец для всех мужчин! Он интересуется только своей супругой! Поверьте, совсем не модно. Вельможи Тегерана уже давно не обращают внимания на законных супруг. С ними скучно, пресно…
— Куда уехала Настя–ханум?
— О господи, я подстилка вашим ногам. Я удивлена: вижу я соловья хмельного и неистового; сидит он колена к коленам с гусыней. Что вы нашли в вашей большевичке, белесой, с соломой на голове, с красными глазами курицы; с грудью барабаном, с веснушчатым носом? Не понимаю. Такой красивый, такой богатый! Спросили бы Шушаник–бану! У меня есть цветочек Шираза! Румяные щечки заставляют бледнеть розы. Глазки — алмазы. Бровки своды, покрывающие звезды. Каждый локон–волосок — аркан, в котором запутывается сердце. Родинка на щечке погружает сердце в блаженство. Два кинжала острых она имеет на груди.
Описывая прелести своей ширазки, Шушаник–бану расползлась тестом на матрасике.
Гулям понял: старуха с ним играла. Ясно, что она знала. Все знала. И еще он понял, что болтала старуха не потому, что любила болтать. Просто она тянула время. Гуляма бросило в жар. Крадучись, выползла беда. Только что ее не было. А тут она заглянула ему прямо в глаза.
Смуглое лицо его почернело от прилившей крови, широкие брови сошлись стрелами к переносице, подбородок заострился. Домоправительница заерзала на месте. Она попыталась спрятать глаза.
— Я пуштун, — заговорил, с трудом выговаривая слова, Гулям, — твои персидские хитрости пуштун не понимает. Персидским хитрецам он прибивает кишку гвоздем к дереву и бичом гоняет хитреца вокруг…
Старуха побледнела:
— Я–я… не понимаю… Я… Вы… Что я такого сказала? Не хотите ширазку, тогда…
— Говори, что знаешь! Вот тебе! — он швырнул домоправительнице на колени несколько золотых монет.
Малиновый сиропный румянец сменил бледность на лице старухи. Одним взглядом она пересчитала поблескивающие на темной материи платья монеты нагло сказала:
— Вельможа, чуть ли не принц… Разве достойна вас такая подачка? Ваша милость, пожалейте старуху, снизойдите к ее бедности. Когда–то за один взгляд на мою грудь вы отдали бы все богатства мира. Увы, сейчас я дряхла и уродлива. Мой удел — нищенская милостыня.
— Заговоришь ты наконец?!
Он снова выхватил из кармана кошелек, но шнурок запутался. Затрещал шелк, желтые кружочки червонцев покатились на палас.
— Скажешь ты?!
Шушаник–бану не была бы сама собой, если бы она развязала свой язык сразу же. Она тщательно подобрала и пересчитала золотые, завернула в платок и спрятала за пазуху. Подняв руки, словно защищаясь от удара, она начала скороговоркой:
— Пусть меня оттащат на доску для обмывания трупов, если я виновата.
Гулям воскликнул:
— Что случилось? Где жена?
— Клянусь, вины моей нет, — запричитала старуха. — О Абулфаиз, я пальцем не притронулась к этому делу. Мне пригрозили… Меня напугали… О, я вся дрожу…
— Свинья! — не выдержал Гулям. — Тебя наконец вырвет твоей проклятой тайной!
— Сейчас, сейчас, ваше высочество. Я все скажу. Поклянитесь, что вы не назовете моего имени ни сегодня, ни завтра, никогда.
— Твое поганое имя?.. Не назову!!!
— Поклянитесь чревом своей матери.
— Да, да.
— Ф–фу! Теперь скажу. Твоя жена, министр, уехала в Мешхед.
— Куда? В Мешхед?
— Она уехала в Мешхед на автомобиле, на вашем прекрасном автомобиле. Утром уехала… Час назад уехала…
— С кем она уехала?
— Сегодня утром, когда вы с приезжим инглизом стреляли куропаток на холмах, ваша жена гуляла в саду. Она дошла до ограды. И вдруг явились два жандарма. Они разговаривали с вашей женой. О чем, я не знаю. Я видела, но не слышала. Я стояла далеко.
Гулям бросился к двери, но тотчас же вернулся:
— Ты говоришь, они схватили Настю?
— Нет, они поговорили с ней, и она сама побежала во двор и села в автомобиль. Жандармы тоже сели, и… ду–ду… они уехали.
— Жандармы встретили жену в аллее?
— Да, в конце аллеи, за деревьями.
— Откуда они узнали, что жена туда пойдет, в ту аллею?
— Ты что же думаешь, что я аджина*? Что я все знаю? Нет, я не знаю.
_______________
* А д ж и н а — волшебница.
Людям Востока нельзя отказать в проницательности. Возбуждение не помешало Гуляму заметить, что голос старухи чуть дрогнул. Шушаник–бану схватилась за грудь. Не за сердце, а за то место, куда она спрятала золото. Старуха от страха причитала чуть ли не стихами:
— Ох! Глядишь на меня раненным стрелой барсом, рыкаешь на меня львом в цепях. А я ни при чем. Вот! И ничем не докажешь.
Но Гулям уже все понял.
— За сколько ты продалась сегодня?
Он не кричал. Он говорил спокойно. Странное это было спокойствие. И госпожа Шушаник–бану по–настоящему испугалась. Замотав головой, она промычала что–то насчет благородства инглизов.
— Каких инглизов?
Гулям побледнел. Он мог ни о чем больше не спрашивать.
Тихо повизгивая от ужаса, старуха поднялась с ковра и пятилась к двери.
— Не трогайте меня! Не смейте!.. Берегитесь!.. Сам господин консул не позволит.
— Никто тебя бить не собирается… Таких вшей давят… ногой.
— Не смейте!
— Это ты ее уговорила туда пойти?
— А почему бы ей не пойти… Не встретить после охоты любимого супруга?..
— Кто сказал, что я вернусь по той аллее?
— Я сказала… Что тут такого?.. А–а–а!..
Она дико взглянула на Гуляма и с непостижимой легкостью выкатилась из комнаты. Но Гулям уже забыл о Шушаник–бану. Тяжело дыша, он бежал по террасе.
Так вот что значили слова консула Анко Хамбера: «Персидская полиция очень интересуется вашей супругой… Можете рассчитывать на мое содействие».
Житель гор и пустыни в минуту опасности не рассуждает. Он наносит удары. Пуштун безрассуден, жесток, даже коварен, но он не терпит торгашества, трусливой изворотливости. Суровость, черствость характера, порожденные войной и кровью, не вытравили в Гуляме добрых чувств. Он не терпел насилия сильного над слабым. Еще совсем юнцом он однажды навлек гнев эмира Абдуррахмана. В горных дебрях Шугнана он увидел, как солдаты–патаны привязывали к деревням женщин и колотили палками, чтобы вопли и крики заставили мужей и отцов спуститься с гор и уплатить налоги. Такой способ выколачивания налогов в те времена не считался предосудительным во многих странах Азии. Но Гулям не стерпел и, ни слова не говоря, зарубил двух солдат и разрезал путы. Это не мешало ему позже с равнодушным любопытством взирать на муки пленников, извивавшихся под плетями из буйволовой кожи.