Тени пустыни
Шрифт:
Мысли Гуляма внезапно повернулись совсем по–иному. Что такое! Какой–то простолюдин, грязный курд заговаривает с ним на дороге как равный с равным, с ним — вождем племени. В поведении бродяги нет и признаков почтения. Только сейчас до сознания Гуляма дошло это. Он забыл, где он, забыл, что он один на один с подозрительным человеком. Один на один в чужой стране, в пустынной местности. Все высокомерие и чванство, впитанное с материнским молоком, проснулось в нем.
— Иди своей дорогой!
Зуфар ответил ему стихами:
Неблагородные почтения не внушают,
Земля солончака не взращивает гиацинтов.
Гулям остановился и резко сказал:
— С кем ты разговариваешь, несчастный!
Зуфар простодушно удивился:
— С кем? Вы муж Насти–ханум, афганец.
Вместо того чтобы спросить, откуда его знает этот безвестный курд по имени Зуфар, Гулям раскричался:
— Отойди! Говори как полагается. Ты должен целовать мне ноги, что я удостоил тебя разговором, что я слушаю твои презренные слова.
Зуфар уныло покачал головой:
— Здесь вот все так, в этой проклятой Персии. Все кричат. Все большие господа. Все начальники. Страна начальников…
Обладай Гулям чувством юмора, он не удержался бы и рассмеялся столько комического удивления звучало в голосе Зуфара. Но пуштун обиделся. Он решил поставить этого курда на место.
— Эй, курд по имени Зуфар, что тебе надо?
— Я не курд, я узбек — хивинец.
— Курд или узбек, узбек или курд, что ты хочешь от меня?
Но говорил Гулям уже не так уверенно. Слово «хивинец» заставило его насторожиться. Что–то неожиданное, новое. Хивинец? Хива? Хорезм? Недавно по пути из Москвы Гулям с Настей–ханум заезжали в Хорезм к ее родственникам. Он внимательно посмотрел на Зуфара. Этот курд или узбек и держится совсем иначе, и вид–то у него другой, и осанка не такая, как обычно у восточных простолюдинов. Гордая, самоуверенная… Такую осанку он приметил в Москве, Ленинграде, в Ташкенте у многих. Да что там… У всех советских людей. Когда Гулям после Оксфорда учился в Советском Союзе, ему решительно пришлось изменить свое поведение, отказаться от многих привычек и представлений. Малейшая попытка кичиться своей родовитостью встречала среди студентов недоумение и иронию. Его родство с королевским домом вызывало снисходительное сожаление, подозрительность и даже презрение. Он предпочитал даже скрывать от своих товарищей–однокурсников свое высокое положение в пуштунском племени. И любовь он нашел совсем не в каких–то аристократических кругах. Его кумир, его райская гурия Анастасия, или, как он ласково ее называл, Настя–ханум, была дочерью машиниста паровоза. Она закончила восьмилетку в Ташкенте и была послана в Университет народов Востока по разверстке ЦК комсомола Узбекистана. Немалую роль в этом сыграли революционные заслуги ее отца. Да она и не имела ничего общего с аристократами, эта простая, хорошая русская девушка с русыми косами и дерзкой красной косынкой на бесшабашной головке. Когда Гулям женился на своей Насте, он не раскаивался, что взял жену не «голубой крови». Возражая своей матери, дочери вождя афридиев, он вынужден был сослаться на великих арабских халифов, считавших, что, приближая к себе дочерей водоносов или козопасов, они поднимают их до своего величия и сияния. Годы учения в стране трудящихся и влияние Насти–ханум сказались и на характере и на поступках своенравного сына вождя горцев. Нежные руки ее делали из неподатливого материала, из которого был слеплен Гулям, все, что она хотела.
Если бы не это, высокомерный, бешено вспыльчивый Гулям, вероятно, не позволил бы какому–то путнику надоедать ему своими разговорами. С минуту они шагали молча. Пыль и зной раздражали их обоих. Надменный тон пуштуна задел Зуфара. Несчастья, обиды, которые он переносил в Персии, озлобили его. Он застал хивинскую революцию восьмилетним мальчишкой. Из памяти его почти изгладились господа, хозяева, беки. Он никогда не ломал свою поясницу в поклонах. А здесь, в Персии, каждый староста, каждый кулак, каждый жандарм, каждый чиновник, каждый, наконец, лавочник, бренчащий в своем кармане несколькими туманами, мог кричать на него, даже ударить… Не успеет здесь человек сесть на лошадь, а уже воображает себя большим господином и начинает покрикивать! Невыносимо и обидно! И что самое отвратительное: приходилось молчать. У Зуфара еще саднили на спине рубцы. И напоминали они ему, что он не в Хорезме, а в Хорасане, в благословенном шахиншахском государстве. И хорошо еще, что досталось лишь спине. Могло случиться и похуже. А что сказал тогда в Хафе Зуфар жандарму? Только что не дело жандармов совать нос туда, куда не следует. Зуфар после бегства из хезарейского кочевья выменял на хафском базаре у ростовщика свои хивинские сапоги на плохонькие чувяки. На полученную приплату он рассчитывал кормиться до границы. Подвернувшийся на базаре жандарм потребовал половину денег… Как тут не возмутиться! И вот у Зуфара болит спина и совсем нет денег. Что значит капиталистическая страна…
Но все же Зуфар решил заговорить с этим надутым афганцем. Не стал бы, конечно, Зуфар с Гулямом терять время. Шел бы своей дорогой на север в родные края, но…
— Настя–ханум в опасности, — сказал он, переходя прямо к делу.
— Что? Что ты сказал? Какое дело тебе до жены мусульманина? Ты забываешься!
— Опять вы кричите! Дайте сказать!
— Говори… Только откуда ты знаешь?
— Настя–ханум в опасности. Слушайте. Настю–ханум обманул англичанин. Он сказал: «Я достану пропуск в Советы. Я отвезу вас в Мешхед».
— Зачем? Зачем жене ехать в Советский Союз?.. — поразился Гулям.
— Заболел ее сын…
— Заболел?.. Сын?.. Насти–ханум?..
— Да, ее мальчик… Он остался жив… Сейчас он болен. Сильно болен.
— Сын?.. Болен?.. Ничего не понимаю…
Гулям остановился посреди дороги. Он приложил ладони к вискам. Он смотрел на Зуфара пустыми глазами. Едва ли он сейчас видел Зуфара. Гулям знал, что Настя, его Настя, была замужем до него, но она ему никогда и ничего не говорила про сына. Настя–ханум, его нежная, любимая, верная Настя–ханум… скрывала от него, что у нее есть сын.
Чувство горечи нахлынуло с такой силой, что Гулям забыл, где он, зачем он здесь, на пустынной дороге…
Зуфар что–то говорил, но смысл его слов с трудом доходил до сознания Гуляма.
Все заслоняло чувство обиды. Как плохо она знала сердце своего Гуляма! Почему она скрывала? Не верила… Однако что изменилось? Разве он меньше теперь любит ее? Но что говорит этот хивинец? О каком–то англичанине… о пропуске.
Он закричал:
— Да говори же, проклятый, говори наконец, что ты знаешь!
— Я говорю вам уже битый час. А вы смотрите безумцем и ничего не хотите слушать. Вы с Настей–ханум приезжали в Хазарасп на колодцы Ляйли. На колодцах Ляйли жила доктор Лиза–ханум. Доктор Лиза и ее муж зоотехник Ашот… жили… Когда вы приезжали, они жили… Теперь их нет…
Зуфару перехватило горло… Он остановился.
Теперь Гулям вспомнил мальчика… Он думал, что мальчик — сын Ашота и Лизы… Он видел тогда, что Настя–ханум не отпускала от себя ребенка. Он слышал, как она нежно называла его: «Андрейка! Андрейка!» Она очень любила мальчика, ласкала его, смотрела на него жадными, полными слез глазами… Гуляму и Насте–ханум для полного счастья не хватало детей. И Гулям по–своему истолковал нежность Насти–ханум к мальчику.
Зуфар с трудом справился с волнением и заговорил:
— Их уже нет.
— Как нет? Что с ними случилось?
— Калтаманы Овеза Гельды убили Ашота и Лизу.
— Какое горе для Насти–ханум! Она знает?
— Да! Знает.
— Ты сказал ей. Зачем?
— Да, я сказал. Я видел смерть Лизы. Своими глазами. И я сказал Насте–ханум.
— Когда сказал?
— В прошлую пятницу.
— Ты встретил Настю–ханум? Откуда ты узнал, что она в Баге Багу?
— Я не знал, что Настя–ханум в Баге Багу. Я шел домой на родину мимо Баге Багу. Я подговорил обманутых сарыков, батрачивших на пузана Али Алескера, идти на родину… со мной. Но охранники пузана подняли стрельбу. За мной гнались. У ограды я увидел Настю–ханум. Я узнал ее сразу и сказал ей: «Настя–ханум, я Зуфар!» Она признала меня, хоть и видела только один раз на колодцах Ляйли, когда она приезжала с вами… к сыну… Я рассказал Насте–ханум все, что видел своими глазами… Она закричала и зарыдала. Она умоляла сказать, что с мальчиком. Я сказал Насте–ханум, что не знаю об ее сыночке. Когда там, на колодцах Ляйли, я схватился с Овезом Гельды и получилась драка, меня, наверно, оглушили. Я опомнился в мешке уже потом, когда меня везли на верблюде в эту проклятую Персию. Я не знал, что случилось с мальчишкой. Славный такой мальчишка… Андрейка…
— И жена теперь решила ехать искать сына. Я видел, что сердце у нее полно боли… Но почему она не сказала мне? Идем скорее…
— Куда?
— В Мешхед.
— В Мешхед далеко. Не дойти и за три дня.
— Дойду.
Они пошли по дороге под прямыми лучами иранского беспощадного солнца. Они шли, и пыль оседала на их лица и одежду.
Вдруг Гулям остановился. Он смотрел на длинный след автомобильных покрышек, отпечатавшийся на пыли.
— Вот она ехала… — сказал горько Гулям… — Ехала жена, не доверявшая мужу… Но…