Тени утра
Шрифт:
– На медицинские...
– серьезно сказала и Лиза.
– Я думаю, тут не может быть выбора!
– горячо заговорил Паша Афанасьев, как-то чересчур молодо размахивая руками.
– Что такое при теперешних условиях педагогические курсы? Чепуха!.. Учить тому, чему вам хотелось бы, не позволят, а вдалбливать азбуку... слуга покорный!.. То ли дело медик! В его-то дело вмешаться трудно... А какое, в сущности, счастье хоть одного человека спасти от смерти или страданий!.. Глядишь, совсем пропала жизнь и вдруг... ведь это только понять надо!..
Добрые большие глаза
– Да, и притом это самое нужное теперь народу! И медику легче всего пропагандировать!
– немного в нос отозвалась Дора.
Музыка оборвалась на высокой ноте резкой и звонкой трубы. Стало тихо. Звезды незаметно высветились над городом, а на бульваре потемнело так, что не видно стало уже лиц. В конце бульвара, под большими липами, вспыхивали папиросы и чуть-чуть белели кители офицеров.
– А впрочем, - проговорил Паша Афанасьев таким углубленным голосом, точно отвечал на свои собственные мысли, - всякий труд есть труд прежде всего... Исполняй честно свое дело, а польза будет... Дело не в том, а в том, чтобы самому зажить настоящей жизнью, чтобы были в ней борьба и победа... Ах, когда я подумаю, что еще два-три месяца и я буду далеко от всех этих сереньких, сытеньких, спокойненьких людишек, от всех их мелких интересиков, - так у меня даже в груди что-то замрет!
Корнет издал какой-то неопределенный, дрожащий звук.
– Что? строго спросила Лиза. Корнет промолчал.
– Главное - учиться, учиться и учиться!
– резким голосом, точно считая, и встряхивая головой, проговорила Дора.
– В этом сила, в этом все!.. Нам нужны только образованные люди, - довольно дилетантов... С голыми руками в наше время ничего не сделаешь!
– Ну, да, - сказал в темноте голос Паши Афанасьева.
– И не только для того, чтобы что-нибудь сделать, а прежде всего для самого себя, для своей личной жизни прежде всего... Надо знать все, чтобы уметь понимать всю красоту и радость жизни!
– Расширить кругозор...
– вдруг неестественно уверенным тоном, в котором было слышно что-то робкое и жалкое, сказал корнет.
Все внезапно замолчали, так что стало даже неловко.
Лиза опять посмотрела на корнета, но в темноте не увидела ничего, кроме белевшего кителя.
Паша Афанасьев засмеялся коротко и враждебно. У него уже не было жалостливого чувства к корнету, а было приятно оборвать его и унизить.
– Для корнета христолюбивого воинства и то слава Богу!
– шепнул он Доре.
– Н-да...
– сказала Дора, и по голосу ее было слышно, что она сдерживает насмешливую злорадную улыбку.
И, оттого что пропало чистое дружелюбное настроение и сменилось мелкой злорадностью и обособленностью, вдруг всем стало уже не так весело, как-то пусто и неловко.
– Пора по домам, - сказал Паша Афанасьев и почему-то вздохнул. Дора зевнула.
– Да-а...
Они все проводили Дору до ворот ее дома и пошли назад втроем. Дорогой Паша Афанасьев спрашивал корнета, читал ли он Ницше и Маркса. Корнет отвечал, что читал; но в голосе его была слышна неуверенность, и когда Паша Афанасьев злорадно
– Не помню, право... Кажется, это я пропустил... Знаете, так мало времени свободного...
Лиза серьезно слушала их, и ей было странно, что одно время, еще так недавно, она собиралась замуж за корнета. Теперь она подумала, что этого ни в коем случае не будет, и почему-то ей стало грустно.
Паша Афанасьев остановился у своего дома, а корнет проводил Лизу еще несколько шагов до калитки ее двора. Им было слышно, как Паша Афанасьев, подымаясь на деревянное крыльцо, стучал каблуками, а потом загремел щеколдой.
– До свиданья, Николай Николаевич!
– сказала Лиза, протягивая руку.
Корнет взял ее руку и сейчас же выпустил.
– Лизавета Павловна, - вдруг заговорил он дрожащим и странным у такого большого, мужественного человека, слабым голосом, - это, значит, правда, что вы уезжаете?..
Лиза вдруг неприятно вспомнила, как Паша Афанасьев, смеясь, уверял ее, что, когда она скажет Савинову о своем отъезде, корнет вытащит из кармана пушку и сейчас же "безвозвратно" застрелится.
– Еду...
– сухо и даже враждебно, как никогда ни с кем не говорила, ответила она.
Корнет помолчал.
Левая нога его в гладко натянутой синей рейтузе сильно дрожала и что-то непонятное, тяжелое и безнадежное давило под грудь.
– Так...
– срываясь, выговорил он.
– Зачем?..
– Учиться, конечно...
– пожала мягкими плечами Лиза и строго посмотрела на него.
– Разве это... непременно надо? спросил корнет.
Лиза не ответила, и ей все страннее казалось, как это она могла думать выйти замуж за такою тупою и ограниченного человека.
– Ну, пора домой...
– сказала она холодно.
– До свиданья!
– А я, Лизавета Павловна... что ж... пулю в лоб!..
– пробормотал каким-то бессмысленным и тяжелым голосом корнет и совсем не то, что хотел сказать.
– Из пушки?
– серьезно спросила Лиза.
– Н-нет...
– удивился корнет.
– Почему из пушки?
– Так... До свиданья!
– сказала Лиза и опять протянула руку.
Корнет хотел еще что-то сказать, но мучительно проглотил и остался один. С минуту он стоял неподвижно, а потом повернулся и тихо пошел по улице, цепляясь шпорами.
Сторож неодобрительно постучал где-то в темноте под забором.
III
Через четыре месяца Лиза Чумакова и Дора Варшавская ехали в Петербург. Паша Афанасьев уехал раньше и должен был встретить их на вокзале. Ехали они в третьем классе.
Была уже осень, и погода стояла серая, дождливая, но еще светлая и тихая. Дождь шел целый день. Все было мокро - и вагоны, и рельсы, и начальники станций; шпалы почернели; проносившиеся мимо вздувшиеся речонки и лужи мелко рябили от дождя. Все было мокро и блестело, точно на каждом желтом листочке, на каждом столбе, на земле, на людях - была своя водяная прозрачная корочка. И все мелко дрожало и струилось под дождем.