Тени утра
Шрифт:
– Ну, да... и в этом, конечно...
– Но все это у вас есть, чего же вам еще не хватает?
– Я сама не знаю этого, но чувствую, что чего-то самого главного не хватает.
– Я вам скажу, чего вам всем не хватает!
– решительно сказал Андреев.
– Ну, ну... это любопытно!
– насмехаясь, проговорила Дора, и в ее темных глазах мелькнуло злое выражение. Ей было досадно и неприятно, что Андреев может думать, что он знает что-то такое, чего не знает она, Дора.
– Не хватает у вас любви и уважения к самим себе.
– Это же из чего видно?
– тем же голосом и краснея, спросила Дора.
– Это
– Странно, право!
– обиженно и возмущенно фыркнула Дора.
– Нет, что ж... это, в сущности, правда...
– заметил Ларионов.
– Еще бы не правда!
– пожал плечами Андреев.
– Как вас воспитывали?.. Вы привыкли с раннего детства считать одну жизнь хорошей и гордой, а другую скверной и ничтожной... Быть писателем, артистом или, положим, политическим деятелем - это прекрасно, а быть, например, деревенским учителем, мужиком, рабочим - унизительно...
– Что ты говоришь, что ты говоришь, - в ужасе закричал Ларионов.
– Оставь, пожалуйста!..
– с досадой отмахнулся Андреев.
– Я правду говорю. Вы ведь порядочные иезуиты: вы всегда готовы преклоняться перед святым трудом рабочего, учителя, крестьянина и прочее, а если вас завтра судьба заставит выгребные ямы чистить, каменья да глину драть, ребятишек сопливых учить азбуке, так вы в такую меланхолию впадете, что вам свет с овчинку покажется и стыдно будет со знакомым встретиться!.. А почему?.. Потому, что в вас гордости нет, нет любви и уважения к самому себе... Вы не можете верить в то, что не жизнь красит вас, а вы жизнь! что всякая жизнь интересна и важна для вас только постольку, поскольку она - ваша!
– Ну, что ж это!
– с негодованием закричал Ларионов, дергаясь, как паяц.
– Я мужик!
– не слушая, громовым голосом кричал Андреев, любуясь своими словами и их выражением и сжимая кулак.
– Я с детства жил сам, своим трудом и жизнь видел не в книжках только!.. Я всю жизнь своим горбом хлеб зарабатывал и привык думать, что для меня я сам - все... что мне все равно, какое я место занимаю в рядах других людей, черт с ними со всеми, когда мне сытно и весело!.. И потому я люблю себя и знаю, чего мне нужно... делаю только то, что мне нравится. А вы пристраиваетесь к чужим взглядам, к чужим способностям и... сами не знаете, чего вам нужно, что вы можете! Ты вот рассказывал так: "Я "чуть" в заговор не попал... мне "дали" револьвер!" передразнил Андреев. И в заговор вы попадете случайно, потому что другие попадают, и в жизнь идете только потому, что другие говорят, что это хорошо!.. Нет, если я в заговор пойду, так потому, что мне это нужно и приятно будет - мне самому!.. Я тогда и умру без антимонии и другого убью не поморщусь!.. Вот!
Андреев замолчал и взволнованно дергал себя за усы.
– Как это все чересчур уж просто!
– проговорила Дора сердито.
– А вам непременно хочется, чтобы было сложно?
– с озлобленной насмешкой спросил Андреев.
– В том-то и горе ваше, что вы дети того времени, когда человек был так глуп и жалок, что тяготился своей простой и красивой, жизнью, и думал, что его долг уважать и любить все, что угодно, кроме самого себя. Эх, вы, путаные люди!.. Путали вы, путали и запутались окончательно... Чего вы только не придумали, чего только не намудрили над собой!.. Тут у вас
– Да постой!
– перебил Ларионов, теряя пенсне и ныряя за ним под стол.
– Да чего там, постой!
– рванул головой Андреев.
– Конечно, так. Теперь, по-моему, поворотное время настало... Пройдет десять, двадцать лет и вас будут как уродцев рассматривать... Как это, мол, могли жить такие несамостоятельные, робкие, трусливые людишки!..
– В чем же, скажите, пожалуйста, - насмешливо спросила Дора, заключается это ваше уменье любить себя?
– В чем?.. В том, чтобы любить себя всего, как есть я - человек из плоти, крови и духа равно!.. Любить свое существование, свое тело, свои наслаждения, свою самостоятельность, свое настоящее, не фальшивое, подкрашенное и подстроенное миропонимание... вот!
– Да ведь этак каждый лавочник себя любит!
– сказал Ларионов.
– Нет, лавочник не так любит... Лавочник - несчастный человек: он совершенно не умеет любить себя... он окружает свою жизнь самыми неестественными условиями, всю жизнь пресмыкается, боится, не видит за заботами, как бы жить, как все, ни солнца, ни радости общения с природой и людьми, как людьми... не понимает ничего изящного, красивого; наполняет свое существование самыми уродливыми, грязными, грубыми деяниями... Он сам не видит этого, он даже воображает, что любит себя; но вся жизнь его - сплошное страдание, и смерть у него неудовлетворенная, глупая... Он не умеет любить себя... как и вы... Вот!
Андреев неожиданно встал и взялся за фуражку.
– До свиданья! Пора домой... Уже двенадцатый час.
– Нет, ты вот что скажи...
– Ничего я тебе не скажу... пошел ты к черту, дурья голова! Если не понимаешь сам, так этого не втолкуешь!.. Все равно будешь пичкаться всю жизнь всякой трухой...
Студенты ушли. В комнате стало тихо, и опять слышно было, как за стеной говорят.
– Ну, и философия!
– с иронией сказала Дора и встала.
– Значит же, назад... к первобытному состоянию!..
Лиза вздохнула и потянулась. И опять острое воспоминание о Паше Афанасьеве защемило у нее в сердце.
Ночью она шла домой по пустым мокрым улицам, в мокрых камнях которых дрожали и искрились отблески фонарей. Черная свободно-мрачная широкая река шла под мостом и уплывала в черную даль, сливаясь с черным небом. Огромный темный купол, отражая зарево огней, в невероятном просторе уходил над головой. Дул с моря упругий сырой ветер и влажною волной ударял в лицо. Где-то далеко глухо и предостерегающе бухала пушка.
– Бух... бух!..
Лиза серьезно и строго посмотрела на реку, и что-то заныло и затосковало в ее сердце и потянуло за упругим ветром куда-то вдаль - в простор, мрак и ветер, откуда ясно слышался сырой и торжественный запах весны.
VI
Лиза приехала домой.
Опять была весна, но уже не было Паши Афанасьева, и когда Лиза в первый же вечер пошла в сад и стала у забора, тихая грусть охватила ее. Казалось, где-то здесь еще слышатся слова Паши, его страстный и слабый голос, и было невозможно ясно представить себе, что его нет, совершенно нет нигде, на всем свете.