Тени «Желтого доминиона»
Шрифт:
– Кто там?
– Я, я… Открой…
Загремел крючок – Нуры влетел в мазанку и, забыв о лежавших на кошме детях, задыхаясь, обнял Айгуль дрожавшими руками. В темноте он не видел ее глаз, чувствовал лишь прерывистое дыхание.
– Тише, Нуры… Детей разбудишь…
Айгуль быстро накинула крючок на дверь, оглядела детей – они даже не шелохнулись. Приникла к Нуры всем телом: он гладил, нюхал ее рассыпанные по плечам жестковатые волосы, наматывал их жгутами на ладони, целовал глаза, шею… В каком-то тумане, нерешительно, как в ту далекую первую ночь, Нуры осторожно взял жену на руки и, боясь, что она оттолкнет его, лег с ней в постель,
Они лежали молча, крепко прижавшись друг к другу, молчали, пока не унялась дрожь в теле, пока не прошёл спазм в горле, мешавший говорить, соображать… В их жизни не было таких долгих расставаний, они не ведали, что разлука так похожа на мучительную, непреходящую жажду усталого путника…
Айгуль первая, опомнившись, произнесла:
– Ты не видел еще своих детей. Знаешь, кто у тебя родился?..
Она вскочила с постели, зажгла маленькую керосиновую лампу, но Нуры тут же прикрутил фитиль, подбежал к окошку, занавесил шторку и лишь после вывернул фитиль на все пламя и не дыша присел на корточки у изголовья детей. Сынишка Курбан, так похожий на него, что-то лопотал во сне, дочь Гульшат, выпятив нижнюю, как у матери, пухлую, красиво очерченную губу, потерла ручонками розовые с ямочками щеки и, повернувшись на другой бок, сладко засопела. «О Аллах, как похожа на мать», – подумал Нуры и поднял глаза на Айгуль. Она мало изменилась – тот же красивый излом густых смоляных бровей, тот же высокий чистый лоб, открытый взгляд, но где-то у губ залегла едва уловимая горькая складка.
Нуры задул лампу, увлек за собой Айгуль, и они, лежа рядом, без умолку говорили, будто хотели выговориться за все годы разлуки.
– Одумайся, Нуры, – голос Айгуль дрожал, – пойдем в аулсовет…
– Меня же в Сибирь упекут, расстреляют…
– Повинную голову не секут…
– Отсекут. У меня столько вины…
– Советская власть простила басмачам. Беднякам, как мы, дают воду, землю, семена, продукты, от налогов освободили…
– Мне, кроме наказания, ничего не дадут. Ты, Айгуль, ничегошеньки обо мне не знаешь… Уйдем лучше в Иран, детей заберем.
– Чего я там забыла?
– Забыла, говоришь, чего?.. Муж твой там…
– Муж забыл большее – детей и жену… Родину забыл!
– Родину! – передразнил ее Нуры. – Этой грамоте тебя случаем не Ашир научил?..
– Ашир! – В ее голосе прозвучала горечь и обида. – Не лучше тебя. Кишка оказалась тонка – в басмачи подался.
– Ты не шутишь?
– Какая ж тут шутка… Его мать, бедняжка Огульгерек-эдже, на люди показаться стыдится, а Бостан вся в слезах ко мне приходила…
– А ты мне говоришь – оставь ремесло басмача, – Курреев не скрывал радости. – Если Таганов подался в басмачи, значит, плохи дела у большевиков… Или ему у них житья не стало… – Мелькнуло подозрение: «Не хитрят ли чекисты?», но новость была такой ошеломляющей, что Каракурт тут же забыл о своих сомнениях, мысленно смакуя, как он преподнесет ее Мадеру, как расскажет о ней Эшши-хану, но, конечно, лучше, если б удалось завербовать Ашира, у которого сведений целые чувалы.
– У большевиков дела неплохи, – ответила Айгуль. – Дайхане советскую власть любят. А то, что у Ашира в голове туману много оказалось, так в том его вина… Аул осуждает поступок Ашира. Только Атда-бай злорадствует… Он уже наведывался к Огульгерек-эдже, помощь ей предлагал…
Курреев чуть не задохнулся от радости – выходит, Атда-бай в ауле. И он, забыв обо всем – об упреках Айгуль, ее просьбе, слезах, – снова приник к ней всем телом, чувствуя, что ему хочется снова испытать то, что было между ним и Айгуль, снова припасть к роднику и пить его без устали…
Не дожидаясь рассвета, еще затемно, Нуры ушел, не сказав, куда, зачем и когда ждать его возвращения. «Может, образумится, – думала Айгуль, – мужская гордость не позволяет, чтобы его за руку водили… Должен же о детях подумать… Зачем тогда вернулся?»
Курреев добрался до оврага и по нему дошел до бурливого Алтыяба, разделся и, держа одежду в руке, побрел по воде, к одинокому островку, окруженному зарослями камыша. Целый день Курреев отсыпался здесь, а ночью отыскал Мурди Чепе, который привел его к Атда-баю, встретившему его настороженно, хотя и знал, что тот не чужой. Но после пароля Джунаид-хана хромец потеплел, пообещал, что даст двух коней, еды на дорогу, попросил передать Эшши-хану, что святому делу ислама дарует еще две отары овец, пасущихся в районе колодца Коймат, и табун скакунов, которых вот-вот должны пригнать с гор.
В Куррееве проснулось озорное желание сбить спесь с Атда-бая – достаточно было лишь шепнуть пароль Кейли, а чуть погодя огорошить предложением сотрудничать с германской разведкой. Делать этого Каракурт не стал: колченогого спесивца и его людей можно прибрать к рукам с помощью Эшши-хана. Но как еще на то Мадер посмотрит?..
В разговоре Курреев случайно узнал, что Байрамгуль, жена Аннамета, живет в Конгуре, батрачит у Атда-бая. В ту далекую ночь Джунаид-хан, отвлекая пограничников от своей группы, переходившей границу, послал Байрамгуль на верную смерть, но она не погибла: советские пограничники, разглядев в отчаянно отстреливавшемся всаднике женщину, пощадили ее, захватили в плен.
– Она только и бредит своим безносым красавцем, – хихикнул Атда-бай. – За нее тут сватался один – отказала… В наше время, когда рушится мир, – женская верность большая редкость…
Нуры не слышал, что говорил дальше Атда-бай: ревность леденящим ознобом охватила сердце. На кого он намекает? Может, на Айгуль? С кем она?.. С Аширом?!. Разве мало кобелей? Хотя бы этот Мурди Чепе, смотри, какой гладкий, рожу отъел, ухмыляется. Придурок придурком, а от такой, как Айгуль, не откажется. Да и Атда-бай хоть староват, но еще в силе. Вах, как он мог забыть!.. Бай сам сватался к Айгуль, хотел взять ее третьей женой… Потому и сбежал Нуры от Джунаид-хана, вернулся в Конгур, женился на Айгуль.
Поздней ночью Курреев, крадучись, пришел домой, Айгуль ждала его, принарядившись, надела те же наряды, украшения – серебряные серьги с подвесками из яшмы, апбасы – блестки, нашитые на платье из ярко-бордовой домотканой кетени, – как в тот далекий день свадьбы. Шторка на окошке задернута, огонек в лампе привернут так, что в кепбе полусумрачно, дети уже спали, в углу, на фанерном ящике из-под чая, алюминиевая миска с наваристой бараньей чорбой и ломтем белого пшеничного чурека. Айгуль разогрела мужу ужин и молча наблюдала за ним, как он неохотно помешал суп ложкой и, едва отведав, отодвинул от себя еду; Курреев был сыт, поел у Атда-бая. Айгуль не докучала Нуры расспросами, догадываясь, у кого тот побывал в гостях. Днем, по пути на работу, ей так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь поздравил ее с возвращением мужа, но все молчали: никто ничего не знал. Нуры, уходя на рассвете, предупредил ее: «Если ты мне не враг, ни одна душа не должна знать о моем появлении. Даже дети…»