Теофил Норт
Шрифт:
Жителям морской базы разрешалось выходить когда угодно, но они редко выбирались в город — у них были свои продовольственные магазины, свои театры, клубы, больницы, врачи и дантисты. Гражданская жизнь их не привлекала и, может быть, даже пугала. Но они с удовольствием сбегали ненадолго из своего, как они выражались, «муравейника», «гетто», облюбовав за его стенами несколько местечек. «У мамы Карлотты» было одно из тех заведений на Перекрестке первой мили, которые они считали своими. Оно состояло из двух больших параллельных комнат — бара и ресторана. Бар всегда был забит мужчинами, хотя там имелись и столики для дам (которые никогда не приходили в одиночку); в полдень и вечером ресторан тоже не пустовал. В семьях моряков не принято было тратиться на еду в городе, но когда приезжали погостить родители или родственники, их угощали и за цивильным столом. Мичман или старшина выходил сюда — на люди — отпраздновать какую-нибудь годовщину. Среди других родов войск принято считать, что моряки — от адмиралов и ниже — женятся на хорошеньких женщинах, не отличающихся умом, и подбирают их в южных штатах. Я не раз убеждался в справедливости этого смелого обобщения — особенно «У мамы Карлотты».
Однажды вечером, вскоре после того, как я снял квартиру, я отправился поесть к «Маме Карлотте». У меня была привычка читать за столом газету или даже книгу. Если человек один, да еще читает, ясно, что это сухопутная крыса. В тот вечер по неизвестным мне причинам я не мог получить вина и пил пиво. Я сидел у всех на виду, один за столиком на четыре персоны, хотя народу было столько, что женщины, которым не нашлось места в баре, переходили в ресторан и стояли парочками, с бокалами в руках, оживленно беседуя.
Эта глава — об Алисе. Фамилии ее по мужу я так и не узнал. За те несколько часов, что мы пробыли вместе, я выяснил, что она родилась в большой, часто голодавшей семье, в угольном районе Западной Виргинии и что в возрасте пятнадцати лет сбежала из дому с одним знакомым джентльменом. Я не буду воспроизводить здесь ее выговор и чересчур выделять недостаток образования.
Алиса и ее подруга Делия (из центральной Джорджии) стояли вплотную к двум пустым стульям у моего стола. Они разговаривали, чтобы видно было, что они разговаривают, — не только мне, но и остальным посетителям. Почти все в зале знали всех, и все за всеми следили. Как сказал один современный автор: «Ад — это они». Слух у меня был на редкость острый, и я уловил перемену в их тоне. Понизив голос, они обсуждали, прилично ли будет спросить у меня разрешения занять свободные места за столом. Наконец, старшая, Делия, повернулась ко мне и холодным, официальным тоном осведомилась, заняты ли места. Я привстал и ответил:
— Нет, нет, не заняты. Садитесь, пожалуйста.
— Спасибо.
Как впоследствии выяснилось, даже то, что я привстал, произвело сильное впечатление. В их кругу мужчины, приветствуя дам, не вставали ни при каких обстоятельствах; так поступали джентльмены в кино — отсюда и впечатление. Я раскурил трубку и продолжал читать. Они повернули свои стулья друг к другу и возобновили разговор. Они обсуждали избрание приятельницы главой комитета, ведающего благотворительным турниром по бинго. Казалось, слушаешь одну из тех старомодных пьес, где для сведения публики два действующих лица сообщают друг другу о событиях, давно им известных.
Так продолжалось некоторое время. Делия заявила, что избрание некоей Доры — смехотворно. Дора, на прежнем высоком посту, начисто сорвала подготовку прощального чаепития для четы, переведенной в Панаму, и т.д.
— Она хочет всех расположить и для этого гадает по руке. Знаешь, что она сказала Джулии Хэкмен?
— Нет. — Перешептываются. — Алиса! Ты это придумала!
— Клянусь чем хочешь.
— Ну, какой ужас! — Театральный смех.
— Она на все готова, лишь бы о ней говорили. Сказала, что за ней один подглядывал, когда она мылась в ванной; тогда она распахнула окно и бросила ему в лицо намыленную губку — прямо в глаза.
— Алиса! Не может быть!
— Делия, она это сама рассказывает. Да она что угодно расскажет, лишь бы прославиться. Голоса зарабатывает. Фамилию-то ее все знают.
Теперь у меня была возможность незаметно разглядеть их. Делия была повыше подруги, статная брюнетка, но недовольная и даже с какой-то озлобленностью; я дал бы ей лет тридцать. Алиса была около полутора метров ростом, лет двадцати восьми. У нее было хорошенькое острое птичье личико, бледность которого говорила о плохом здоровье. Из-под шляпы выбивались пряди тусклых соломенных волос. Но все это оживляли черные умные глаза и, видимо, отчаянная жажда получить от жизни удовольствие. Недостатков у нее было два: при ее природном уме люди менее смышленые постоянно вызывали у нее раздражение; другим недостатком была невидная фигурка, что объяснялось, по-видимому, как и бледность, плохим питанием в детстве. Несмотря на разницу в возрасте, верховодила в этой паре Алиса.
Они осушили свои бокалы. Почти не глядя на них, я спросил вполголоса:
— Могу я предложить дамам пива?
Они смотрели друг на друга окаменев — как будто то, что они услышали, даже повторить нельзя. На меня они не смотрели. В полной мере выявив дерзость моего захода, Делия выступила с ответом. Она опустила голову и без улыбки прошептала:
— Очень любезно с вашей стороны.
Я встал, чуть слышным голосом дал заказ официанту и углубился в книгу.
Условность! Условность! Эта строгая властительница всякого человеческого сообщества — от Ватикана до приютской песочницы — особенно сурова с «береговыми вдовами», ибо от их поведения зависит и карьера моряка. За нами наблюдали. Нас взяли на прицел. Условность требовала, чтобы мы не улыбались друг другу. Не дай бог, подумают, что нам весело, ибо в придирчивой морали зависть играет не последнюю роль. Когда пиво было подано, женщины слегка кивнули и продолжали разговор. Но прежде чем я вернулся к книге, глаза Алисы встретились с моими — великолепные черные глаза, которые достались рано старящемуся воробышку. Кровь во мне заиграла. Через несколько минут я нарочно пролил пиво на стол.
— Прошу прощения, дамы, — сказал я, промокая пиво платком. — Извините меня. Видно, пора завести очки. Я вас не облил?
— Нет. Нет.
— Я бы никогда не простил себе, если бы испортил вам платья. — Я сделал вид, будто оттираю полу пиджака.
— У меня тут шарф, — сказала Делия. — Он старый. Вытритесь им. Он легко отстирывается.
— Спасибо, спасибо, мадам, — серьезно сказал я. — Нельзя читать в таких местах. Это вредно для глаз.
— Да, да, — сказала Алиса. — Мой отец читал запоем, даже ночами. Это ужас.
— Да, книжку лучше спрятать. Ей-богу, глаза мне еще пригодятся.
Чинность наша удовлетворила бы самого строгого критика.
Алиса спросила:
— Вы живете в Ньюпорте?
— Да, мадам. Семь лет назад, во время войны, я служил в форте Адамс. Город мне понравился, и я опять приехал — искать работу. Работаю на участке в одном доме.
— На участке?
— Я вроде разнорабочего: печки, листья, приборка — всякое такое.
У военных «приборка» — вид наказания, напоминающего каторжные работы; но они решили, что я штатский, и поэтому просто растерялись. Делия спросила:
— Вы живете там, где работаете?
— Нет, живу я сам по себе, в квартирке недалеко от Темза-стрит — вернее, не сам по себе, потому что у меня большая собака. Меня зовут Тедди.
— Собака? У-у, я люблю собак.
— У нас на базе собак держать не разрешают.
Собаку я выдумал. В Америке есть миф, распространяемый кинематографом, что если человек держит большую собаку и курит трубку, это достойный человек. События развивались быстро. Я только одного не дал им понять: кто из них мне нравится больше. Мы-то с Алисой знали, но Делия не отличалась сообразительностью.