Теория невероятности
Шрифт:
Василий счастливо улыбался, все дальше и дальше уходя в свою прошлую жизнь. Жаль только, что милых сердцу картин, когда он был по-настоящему счастлив, сохранилось в памяти совсем немного… Жизнь отца Иоганна была чистой и праведной, он был настоящим подвижником, неутомимым тружеником и защитником веры, а он знает о нем далеко не все.
Вперед выступил высокий, худой точно скелет мужчина. Даже под длинным балахоном это было заметно. Он откинул капюшон, прикрывающий лицо.
— Ты помнишь меня? — спросил он.
Василий сразу его узнал. Именно его он видел
— А тогда, раньше?
Боль вонзилась в виски, словно раскаленная игла. Василий на миг закрыл глаза. Словно огненный шар взорвался перед глазами, и все озарилось ослепительно-ярким, безжалостным светом. Да, действительно, он помнил!
Ученый аптекарь Альбрехт Доденхайм, колдун и чернокнижник… Он сам явился в магистрат, признался во всех своих деяниях, произносил кощунственные речи и даже посмел посягнуть на авторитет самой святой церкви! Его слова о том, что придет время и сам папа римский будет каяться перед всем миром, включая еретиков и язычников, за существование судов инквизиции, возмутили его до глубины души.
Даже под пытками этот грешник не обнаружил и тени раскаяния, напротив, открыто глумился над судьями, вытаскивая на свет божий все их грехи, все самые потаенные желания, в которых человек и сам себе не всегда может признаться. Почтенному фон Шнеевейсу, известному гонителю чародейства, он намекал на связь его молодой жены с графом Пургшталем, господина Атенштадта попрекал страстью к азартным играм, и даже палач Фриц Вебер, ко всему привыкший за долгие годы беспорочной службы в застенке, содрогнулся и побледнел, когда услышал совет не покупать сегодня дочери новое платье из брабантских кружев… Его самого он тоже смутил, напомнив о каком-то страшном поступке, который он пытался забыть всю жизнь…
И о Михаэле.
Откуда он знал? Наверняка от самого дьявола!
И теперь он снова стоит перед ним, безжалостно смотрит в глаза, вытаскивая на свет божий самое сокровенное, потаенное, запрятанное в глубоких тайниках души.
Нет, нет, он не смеет этого делать!
Отчаянным усилием воли он пытался отогнать дьявольское наваждение, вспоминая только о хорошем. Он видел, как они с Михаэлем идут по дорожке, обсуждая толкования блаженного Августина, как сидят в библиотеке, занятые переписыванием старинных книг, стоят рядом на молитве… Картины эти исполнены истинной благодати, так что слезы умиления наворачиваются на глаза, но миг — и он видит совсем иное.
Темнота. Келья. Глаза совсем рядом — огромные, молящие… Любимые глаза. А он придвигается все ближе, ближе… И уже не может остановиться. Все как в тумане — юное нагое тело, еще не тронутое возмужалостью, потом — быстрые движения, нарастающее возбуждение… И вот уже нет больше ничего, даже самого Бога, только огромное блаженство!
Позже приходит стыд. Когда все было кончено, он не смеет взглянуть на Михаэля и уходит, ни слова не говоря, и закрывает лицо капюшоном.
В следующий раз он увидит его уже мертвым.
Его тело висит на поясе-веревке, чуть качаясь от легкого ветерка, так что ноги в грубых сандалиях чуть-чуть не касаются земли. Лицо больше не кажется красивым — посиневшее, распухшее, оно изуродовано предсмертной мукой, глаза вылезли из орбит, язык вывалился изо рта…
Темной ночью монахи вынесли его из монастыря, таясь, словно воры или гробокопатели. В молчании выходят они из обители со своей страшной ношей и, торопясь, закапывают тело на пустыре, будто падаль. Человек, впавший в смертный грех самоубийства, не достоин покоиться в освященной земле, заупокойную службу не творят над ним, и не дозволено молиться за погибшую душу, обреченную на вечные муки в геенне огненной.
Только он, Иоганн, стоит чуть поодаль, и слезы катятся по его лицу. На мгновение ветер приподнимает черный платок, прикрывающий лицо покойного, и он в последний раз видит Михаэля. Сейчас он выглядит таким спокойным, отрешенным от всего сущего. Страшная гримаса смерти исчезла, лицо разгладилось, и он снова был прекрасен. Как он хотел бы сейчас упасть на его тело и рыдать, словно слабая женщина, как вдова, потерявшая мужа, или как отец, лишившийся единственного сына, чтобы хоть так облегчить свою душу, но он не смеет сделать этого.
Земля скрыла его навеки, он чувствовал себя так, словно там, на пустыре, была закопана частица его души.
— Хватит, пожалуйста, не надо! — крикнул Василий. — Остановите это, я прошу!
Перед его внутренним взором появляются совсем другие картины. Вот зал судилища… Нагая женщина, что извивается от боли и кричит, подвешенная на дыбе под потолком:
— Я признаюсь, признаюсь во всем, только не надо меня мучить, добрые господа!
Вот площадь перед ратушей, заполненная народом. Трех колдуний привезли в телеге живодера и теперь прикручивают к столбам, обложенным вязанками хвороста…
Снова тюрьма. Женщина, лежащая на полу камеры, на гнилой соломе. Цепи сковывают ее по рукам и ногам, но она и не смогла бы убежать, даже если бы очень захотела. Ноги ее после пытки «испанским сапогом» переломаны в нескольких местах и покрыты ужасными ранами. Камера тесная, сырая и холодная, по углам шмыгают крысы… Даже несколько минут здесь находиться тяжело, но долг превыше всего! Как тюремный духовник он должен дать последнее напутствие грешнице. Отец Иоганн произносит подобающие слова, призывает покаяться во всех грехах, исповедаться, чтобы обрести спасение на небесах, но ведьма глуха к голосу милосердия и только твердит одно:
— Я невиновна, отец мой! Невиновна, как и все, кого я оговорила… Сможет ли Господь простить мне этот грех?
Отец Иоганн с отвращением смотрит на нее. Даже сейчас погрязшая во лжи ведьма смеет упорствовать… И вдруг он с ужасом понял, что эта женщина не лжет! И впервые в сердце шевельнулось сомнение. А что, если все признания, вырванные пытками, — неправда?
Чтобы прогнать нерешительность, он злобно кричит на несчастную, топает ногой и уходит прочь. А вслед ему несутся рыдания…