Тепло любимых рук
Шрифт:
Дед был ветераном войны, инвалидом, как говорила бабушка, – «изрубленный» под Берлином, поэтому умер, когда мы были совсем еще маленькими. Дед был героем Великой Отечественной войны, и бабушка так интересно про него рассказывала, что они его любили и очень гордились. Однажды зимой они остановились у реки возле их дома, и бабушка сказала, что для того, кто в Бога не верит, смерть будет как эта замерзшая река, которая никогда не растает, а будет до скончания века маяться ото льда и морозов. А тех, кто Бога слушается, Христос поцелует в темечко, и тогда они сразу растают от счастья и для них сразу настанет вечное лето. «Вы любите лето?» – спрашивала их бабушка, а они только переглядывались и смеялись. Ну какой дурак не любит лето, когда бабушка увозит их на дачу и там ты купаешься до упаду, загораешь и объедаешься клубникой?
Она всегда была веселой и бодрой, их дорогая бабушка, и, когда умерла на Покров, никто из домашних не поверил. Наступил ее любимый праздник, и когда мама пришла ее будить, даже не поняла, что бабушки больше нет. Хотя в последнее время она сильно болела, никогда не жаловалась и каждый раз, как приходила из Церкви, куда любила ходить пешком, выглядела как именинница. Она лежала какая-то радостная и светлая, и совсем не была похожа на труп, а просто на любимую спящую бабушку, которая немного полежит и пойдет печь их любимые оладушки. Он помнил, как приехал священник, отец Олег, и все кругом плакали, а он смотрел на бабушку и не плакал, и даже не собирался, потому что точно знал, что она живая где-то там, и ей сейчас хорошо. Просто знал, и все.
Когда он вырос, то тоже несколько раз умирал, но совсем не так, как бабушка, а тяжело и страшно. Это только кажется, что смерть залезает, как ночной вор, через трубу дымохода, чтобы украсть подарки из-под елки, пока все спят. На самом деле, чтобы она пришла, нужно просто перестать любить жизнь, и тогда она тут как тут. С ним она была не ужасной теткой с косой, а очень даже веселой и все понимающей собеседницей. Когда женщина, которую он любил, ушла, и на этот раз навсегда, он оказался на мосту, просто стоял и смотрел на проезжающие внизу машины, а смерть тихо шептала через плечо, чтобы он бросился вниз, потому что это мужественно и красиво. Он не понимал, что красивого в его разлетающихся по асфальту мозгах, и смерть не стала спорить, а просто хмыкнула, как хмыкают девушки при виде труса, но, в отличие от них, не убежала, а пошла с ним в старый заброшенный дом, пить виски из горлышка. После второй бутылки Black Label в холодном зимнем подъезде смерть жадно обхватила его своими костлявыми руками и стала целовать горячий лоб и замерзшие пальцы, и тогда он как подкошенный упал вперед лицом на грязный бетонный пол. От ее поцелуев пальцы стали холодными и мертвыми, а из разбитого лба по ступенькам хлынула кровь. Но бабушкина молитва оказалась сильнее ее ледяных объятий, откуда-то появились случайные прохожие, которые вызвали «скорую», и его отвезли в реанимацию. Отмороженные пальцы удалось спасти, но они навсегда потеряли чувствительность. И всю жизнь он носил их, как раб носит клеймо, и никогда не любил гладить этими бесчувственными пальцами жену по волосам, а просто обнимал и зарывался в них лицом.
В церковь после того случая он тогда не пошел, хотя и собирался, а пошел после страшной аварии, когда они с другом должны были погибнуть, но чудом спаслись. У друга был день рождения, они отдыхали на турбазе, а потом поехали к знакомым грузинам в кафе за шашлыками. Был жуткий ливень, их ждали гости, и поэтому они летели по трассе чуть больше ста сорока. На обгоне на выстрел лопнуло переднее колесо, и, если бы не реакция друга-спортсмена, они бы улетели прямиком под КамАЗ с кирпичами, ехавший навстречу. Но было еще кое-что, о чем он никому никогда не говорил. За полгода до этого он побывал в одном подмосковном монастыре, где познакомился с духовником обители, который непонятно зачем дал ему молитву водителя. Машины у него тогда не было, и он образку с молитвой обрадовался, потому что это был очень многообещающий подарок. Но вместо нового автомобиля случилась жуткая авария, они улетели в кювет, несколько раз перевернулись и остановились на крыше в паре метров от огромной сосны. Джип разбился в лепешку – а на них ни одной царапины, и все водители на трассе потом качали головами, не верили и говорили, что они родились в рубашке.
По всем законам физики они должны были погибнуть, а они сидели в кафе на летней веранде и ждали кофе и штрудель. «Ты не находишь это странным?» – спросил его друг и невесело засмеялся. Хотя на веранде светило жаркое солнце, ему вдруг тогда стало невыносимо холодно и одиноко. Сердце словно сковало тяжким могильным холодом, улыбающиеся веселые люди вокруг стали походить на силуэты из театра теней, глядя на которые ему захотелось закричать от ужаса. В этом счастливом солнечном мире он вдруг ясно, до дрожи почувствовал себя совершенно чужим, словно бы подглядывал за ними откуда-то из-за шторы. Каждый теперь был сам за себя, прятаться за слова было бесполезно, потому что, когда ты должен был умереть час тому назад, все это стало неважным. Он всегда, еще с детства и походов с бабушкой по похоронам, усвоил, что важно. Простился с другом и поехал в церковь, потому что если бы он туда не поехал, то, наверное, сошел бы с ума. В храме смерть осталась за порогом, там было легко дышать, и он просто стоял перед иконами и наслаждался покоем. Тогда в храме он почему-то подумал, что все в жизни пошло как-то совсем не так, как он планировал, и когда-то был не угрюмым и раздражительным, а очень добрым и веселым человеком, который первым бежал за водой с большим бабушкиным ведром и радовался, когда удавалось принести, почти не расплескав. Он почему-то вспомнил, как часами мог сидеть с котом на окне, смотреть на дождь. А сейчас дождь вызывал у него только тоску и глухое раздражение.
От этих мыслей ему захотелось вернуться в храм в воскресенье. Но в воскресенье была дача, а потом поездка к теще, и снова дача. Ослик снова побежал за морковкой и потянул за собой воз бесконечных проблем и суеты, и даже когда оказался в подмосковном монастыре, на вопрос духовника, почему он не выучил молитву, пожал плечами и сказал, что за рулем был не он. «А кто будет молиться, если твой друг вообще никаких молитв не знает?» – топнул ногой рассерженный батюшка, а он только глупо улыбался и пожимал плечами.
Батюшка потом добавил, что если станет молиться за него сутками, и все святые будут молиться, а сам он ничего делать не будет, то все это бесполезно. Думаешь, прибежал, записки написал, свечки поставил – и готово дело? Дальше все само собой образуется? Как бы не так! Больше всего на свете Бог ценит твою свободу и ни за что ее не нарушит. Понимаешь ли ты это, бедный человек? Самому нужно о себе заботиться – иначе никак!
Самое страшное, что он потихоньку свыкся с этой бесконечной суетой и уже не делал попыток что-нибудь изменить. Но иногда по ночам, когда все в доме спали, к сердцу подкатывала необъяснимая тоска, и тогда он смотрел невидящими глазами в темный потолок, вспоминал улыбающуюся бабушку у замерзшей реки.
А сейчас он стоял в заснеженном белом саду, смотрел на красные яблоки, говорливых синиц и улыбался. Этой ночью он твердо решил, что это будет его последний день на земле, и ему не хотелось сейчас никуда бежать, спешить и суетиться, а хотелось впитать каждой клеточкой всю эту красоту и сохранить в сердце. В это утро он знал, что не было ничего важнее пронзительного голубого неба над головой, сверкающего первого снега и веселых копошащихся синиц на верхушке яблони. Он улыбнулся, глядя на солнце, и вернулся в дом. Там все уже проснулись, и, может, впервые за много лет он начал с жадностью расспрашивать обо всем, чем жили его домашние, а потом приготовил любимый всеми зимний салат, который от него ждали только по праздникам. В этот последний день ему хотелось выплеснуть на них всю любовь, что сжигала сейчас его сердце. Но он резал салат, улыбался и молчал, наслаждаясь каждой отмеренной ему минутой.
Поздним вечером, когда дети уснули, он лежал в темноте и слушал, как жена засыпает, боялся пошевелиться, чтобы ненароком ее не разбудить, и чувствовал невыносимую нежность каждой клеточкой своей души. «Спасибо, Господи, за этот день!» – сказал он и закрыл глаза. Завтра настанет новый день. Новый последний день его жизни на земле.
Снегопад
Говорят, когда отрезают руку, отрезанное место потом болит. Когда она ушла, у него тоже нестерпимо болело, и не где-то там – все его существо было объято сжигающим холодным пламенем, от которого хотелось кататься по полу и кричать. Он стоял в храме, где они когда-то повенчались, и вместо тысячного «почему?» и «за что?» словно чужими глазами смотрел, как идет вечерняя служба, и злился. Сил молиться не было, да он и не собирался. Разве может быть от любви так больно, а если может, то с него хватит! Если Ты заранее все знал, зачем Ты так со мной? И, понимая бессмысленность этого вопроса, от жалости к себе ему хотелось заплакать. Но он с детства усвоил, что мужчины не плачут, и теперь просто хотел стать маленьким железным шариком, закатиться куда-нибудь в щель в полу, чтобы никто не видел его мокрых глаз и все о нем позабыли…
К концу службы он взял себя в руки, подошел к Распятию, склонившись, поцеловал место, где гвозди пробивали ноги Христа, и прошептал: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» Когда он вышел из храма, на улице стемнело, был снегопад. Пушистые комья тяжелого снега падали с темного неба, залепляя глаза, мешая дышать и покрывая все вокруг зыбкой белой мглой. Все исчезло и растворилось в этой мгле, и он брел по снегу, как одинокий путник по заснеженному полю, которому нельзя останавливаться и нельзя сбиться с пути, потому что никто не поможет.