Тепло любимых рук
Шрифт:
Вдоволь нарезвившись, гроза уходила, оставив за собой голубое прозрачное небо и умытый город, где уже завтра распустится свежая ярко-зеленая листва. В это время друзья сидели у Женьки на веранде, переодетые и тихие, пили чай, заваренный Женькиной мамой, и смотрели, как по улице несутся шумные ручьи и первые лучи солнца отражаются в их мутной беспокойной воде. Разговаривать не хотелось. Это было время, когда слова были не нужны. А о чем еще говорить, когда и так ясно, что счастье в жизни есть! А иначе зачем все это?
А потом Сашка стал взрослым, и была в его жизни другая гроза, и эту грозу он нашел в самом тихом на земле месте, какое только можно придумать, – в церкви в деревне, где когда-то жили его дед и бабушка и куда он приехал креститься.
Когда он переступил порог храма, казалось, забытые навсегда детские воспоминания о замечательной жизни, свободной от серых условностей и порядков, когда мальчишками они как сумасшедшие бегали под дождем, наслаждаясь радостью и свободой, вдруг заполонили его сердце. Как тогда гроза неожиданно накатывала на сонный город равнодушного сердца, и словно гром среди ясного неба потрясали его слова молитв, происходило чудо, проливался дождь из горьких и одновременно радостных покаянных слез, от которых сердце вспыхивало дерзновением и надеждой. Его охладевший безрадостный дух вновь воспарял, плечи расправлялись, и все, что вчера казалось безнадежным и невыполнимым, становилось вновь важным и правильным. Жизнь вокруг снова расцветала свежими чистыми красками, и снова, как когда-то в детстве, он готов был встретить ее со всеми невзгодами и обстоятельствами, с улыбкой глядя прямо ей в глаза. Как мог, он старался скрывать перемены, происходившие в его душе, но от жены этого было не утаить. Да он и не собирался. Не в силах сдержаться от радости, переполнявшей его сердце, он подхватывал ее на руки и молча кружил посреди комнаты, млея от восторга, переполнявшего его. И только часы над камином громовым боем отмечали время отмеренного им бесконечного счастья…
Грузинское вино
Зашел в магазин одной федеральной сети и встретил там настоящее грузинское «Киндзмараули» из Тбилиси. Обрадовался как ребенок. Бутылка помахала мне с полки грузинским флагом, и я улыбнулся ей в ответ. Последний раз я покупал такое вино лет… не помню уже сколько назад! Но помню, что это было дорогущее вино из Швейцарии, которое оказалось искусственным и невкусным. Для меня, знавшего вкус двенадцатилетнего вина, которое делал мой грузинский дедушка Миша, пить такие глупые, ничтожные подделки было оскорблением.
Вино, которое я пил у деда, было из бочек, хранившихся в земле. Оно было светло-золотистого цвета, с легким кисловатым привкусом осеннего винограда. В нем и в помине не было тяжести и приторной сладости молдавских, крымских или азербайджанских вин. Оно было легким, как поцелуй ангела. И валило с ног так же верно.
После нескольких глотков этого вина человек начинал улыбаться, после стакана – петь и узнавать во всех людях братьев, а после двух – его теряли. В самом прямом смысле этого слова. Однажды я привез в подарок своим выросшим на «кристалловской» водке друзьям два литра этого божественного напитка, забыв предупредить о его неземных свойствах. Выпив по паре стаканов, друзья напрочь забыли обо всех земных делах и пропали на три дня, оставив семьи, детей, жен, партнеров по бизнесу… Они появились у меня на пороге с дикими счастливыми глазами, требуя, чтобы мы немедленно полетели в Тбилиси к моему дедушке.
Кроме этого вина дедушка Миша из Дигоми обязательно высылал дедушке Вите, который жил на Урале в Камышлове, молодое однолетнее вино, чачу и пятнадцатилетний коньяк в грелках, чтобы, упаси Господи, не разбили. И конечно же, настоящие бастурму и сулугуни. Это было просто и мудро: все должно было быть готово к застолью, чтобы они сели к столу, подняли бокалы, выпили, закусили настоящей мужской едой, улыбнулись – и тысячи разделяющих их километров пропали бы, и остались только любовь, радость и грузинское вино на столе. Когда дедам удавалось встретиться, они устраивали такие застолья, что любо-дорого!
Мой русский дед по материнской линии, деда Витя, с шести лет ходил в поле за скотиной. С тринадцати уже работал в грузовой артели на станции. Когда началась война, ему было семнадцать. Отец и его старший брат, дядя Коля, ушли на фронт. Мать строго запретила ему даже думать о том, чтобы воевать. Он был за старшего, она поставила условие: обеспечить семью пропитанием (тетя Миля только родилась, тете Шуре было четыре, а тете Марии семь). Они жили бедно, и если что, просто умерли бы с голоду.
Дед устроился в колхозе помощником на комбайне. Их бригада работала день и ночь, и за перевыполнение нормы им давали зерно на руки. Ударным трудом он сумел заработать пол-амбара зерна, потом подделал свидетельство о рождении, приписал пару лет и ушел защищать Родину. Совершеннолетие дед встретил на передовой. После взрыва бомбы он стал инвалидом. Отлежал в госпитале, подлечился, окончил школу сержантов-минометчиков и снова пошел бить фашистов. Воевал в Восточной Пруссии, брал Кенигсберг. После войны был депутатом в Москве. Из столицы дед привозил мне тульские пряники в коробках и шоколадки «Аленка». У них с бабушкой, работавшей начальником цеха мороженого на молокозаводе, была простая двухкомнатная квартира в панельной пятиэтажке, которую дед получил как инвалид войны. Старая мебель шестидесятых годов, но очень чисто. А как любили собираться у них гости за столом! Пели песни, играли в покер, нарды и шахматы. До утра могли играть. К четвертому классу я с легкостью выигрывал в любую из этих игр у старших пацанов во дворе. По сравнению с компанией за столом у деда это был просто детский сад.
Дед по отцовской линии, грузин деда Миша, ушел на войну по мобилизации. В первый же год во время выхода из окружения был тяжело ранен и попал в плен. Сначала его отправили в Польшу, на завод, откуда он через полгода устроил побег. Его поймали. Вывезли в Италию. На какую-то ферму. Он снова бежал. Его поймали. И отправили в концентрационный лагерь в Германию. До лагеря он не доехал и снова бежал. Дед вернулся домой после Победы, когда на него уже пришла похоронка. Где-то в Европе он угнал отличную пару породистых лошадей с повозкой на рессорах и резиновыми колесами. На этой повозке он и вернулся домой. Сразу поехал к своей возлюбленной, с которой познакомился до войны, моей бабушке Тамаре. «Где моя невеста? Заберу ее!» Родители спрашивают: «А где жить будете?» Он им говорит: «Это наше дело». И забрал бабушку. Дед выкопал в лесу землянку, и, пока строил дом, они с бабушкой жили в этой землянке. Дед рубил в лесу дрова и возил их на повозке в Тбилиси. Ну и на разные стройки подряжался. Ему тяжело было работать – в плену его за побеги пытали, и у него на обеих руках мизинцы и безымянные пальцы остались на всю жизнь парализованными. У деда даже кличка была такая – Рак. У него были врожденные способности к языкам. Дед спокойно говорил на немецком, итальянском и польском и, когда я приезжал, проверял мои знания по иностранному. Всю жизнь проработал в больнице простым санитаром.
Дед автора Витольд (Виктор) Алексеевич Красноперов после Победы. 1945 г.
Помню настоящее «Киндзмараули», которое мы пили в Тюмени в годы студенческой вольной юности. Это вино было в зеленых бутылках с длинным горлышком и портретом Сталина на этикетке. В те времена господин Саакашвили еще сидел в американском университете за партой. Тогда портреты главного грузина всех времен и народов висели в любом тбилисском магазине и им украшали все, что только можно.