Тепло любимых рук
Шрифт:
Ее квартира оказалась на третьем этаже. Надо было видеть ее глаза, когда она мне открыла! Словно чертик из шкатулки, весь засыпанный снегом, с букетом сирени наперевес стою, улыбаюсь и говорю:
– Стоял сейчас у твоего дома, смотрел на свет в твоем окне и плакал от счастья, что ты есть на свете. От моих слез выросло дерево и расцвело. Я собрал цветы и принес тебе. Не оставлять же их на морозе?
Бедные девичьи ушки, сколько в этот вечер им пришлось выслушать! Сначала она сидела напротив меня на диване, широко раскрыв глаза и сжав кулачки. Потом принесла чай. После двенадцати девушка вежливо попросила маму больше к нам не заглядывать. Я ушел около пяти утра и знал, что приду еще. На прощанье она поцеловала меня в щеку и сказала, что я знаю о ней больше, чем ее мама. Гнев сменился на милость, но не более. Как всякая умная девушка, она решила положить всех цыплят в одну корзину, а уж потом разбираться.
Второй парень никуда не делся. Это был хороший парень. Они дружили больше года. Спортсмен. Высокий, сильный. Мастер спорта по греко-римской борьбе. Звали Леха. Вот мы выходим с ней из университета, идем пешком по улице. Подъезжает Леха на новеньком БМВ. Вас подвезти? Я мило так улыбаюсь широкой улыбкой и тихо говорю, что не стоит. Он спокойно смотрит мне в глаза и уезжает. Хотя не оставляет надежды вернуться. А как иначе? Леха был хорошим спортсменом и просто так сдаваться не собирался. Только вот я был бешеной грузинской собакой. Влюбленной бешеной грузинской собакой, против которой у него не было никаких шансов. Потому что бешеные собаки не знают правил. Они живут по законам крови, где отступающих немедленно разрывают на куски и съедают. Там есть мое, снова мое и только мое, а тот, кто усомнится, сгорит в аду. Тебя этому никто не учит – это закон, по которому вращается твоя вселенная.
Так жил мой грузинский дед Миша, который три раза сбегал из немецкого плена и вернулся, когда война уже полгода как закончилась, а на него пришла похоронка. Так жил мой отец, про которого говорили, что он мою маму просто украл, а потом венчался в Светицховели. И я тоже никому свою любовь уступать не собирался. И девушке пришлось выбирать. А что делать? Судьба у девушек такая. Когда она сказала мне, что свой выбор сделала, то пригласила меня в одно турецкое кафе, где мы закрылись в кабинке, пили горячий шоколад, ели клубничный торт со сливками и целовались. На следующий день я подарил ей сто двадцать семь ярко-бордовых роз, а через два месяца бросил.
До сих пор не понимаю, как это произошло. Ох уж этот юношеский максимализм, который не прощает жизни ее реалий, живет в хрустальном замке и дышит эфиром! Девушка оказалась из обеспеченной семьи, а я был голодным студентом, перебивающимся случайными заработками и имеющим весьма смутные планы на будущее. Куда я ее приведу? В общагу, где мы жарили бутерброды на обогревателе? Если она туфельками меня с ума сводила, о чем еще говорить? Ох уж эти туфельки! Вот я приезжаю к ней домой, а там подружка из Парижа привезла две пары босоножек. Девушка говорит: выбери, какие мне больше идут. Ну, я с серьезным видом выбираю. А потом оказывается, что она покупает обе пары и еще две на всякий случай. Потому что босоножки красивые, только что из Парижа, а сердце не камень. Я смотрю на них и чувствую себя оскорбленным до глубины души, потому что у меня не было денег даже на ярлычок от них. А нет ничего болезненнее, чем оскорбленная голодная гордость. Спросите у Родиона Раскольникова. Ну откуда у студента могут быть деньги на французские босоножки? Даже думать об этом смешно. У ее папы, известного строителя элитного жилья, были на это деньги, но не у меня. И это была трагедия. Трагедией были ее норковые шубки, бриллиантовые сережки и четырехкомнатная квартира, в которой они жили. Мог ли я дать ей что-либо подобное? Конечно, нет.
И тогда я ее бросил, бросил университет и вообще уехал из этого города. Конечно, так поступают только слабаки и трусы, а за настоящее нужно идти до конца, на то оно и настоящее, чтобы за него бороться. Только ради этого, настоящего, и стоит жить, а все остальное – подробности. Но попробуй объяснить это восемнадцатилетнему студенту, в голове которого компот из Толкиена, Дон Кихота и Акутагавы и претензии на десять жизней! Вместо того чтобы жить и радоваться, он делает одну ошибку за другой и подходит к самому краю, потому что есть только жизнь, которой на все его безумные мечты фиолетово. Солнце светит, трава зеленая, и мир не будет таким, каким ты его выдумал. Он живет по своим законам, потому что это хорошие законы, которые созданы, чтобы люди жили и радовались, а то, что ты этого не понимаешь, так это твои проблемы, а никак не его.
Зато ты начинаешь понимать свое сердце, и если ты честен с собой, то оно приводит тебя в храм – единственное место на земле, где можно вернуть все на свои законные места, перестать валять дурака и начать наконец-то жить. Посмотреть, что в тебе есть хорошего, и начать с этого. А дальше – как Бог даст. И Он дает, иногда столько, что не унести, и жизнь мало-помалу налаживается. Но не по взмаху волшебной палочки, а по-настоящему: с кровавыми мозолями, ошибками и слезами. Так и должно быть. Чтобы почувствовать цену счастью, его нужно прожить. Иначе никакое это не счастье, а сплошное надувательство.
Конечно, тебе больно, но это не важно. Больно – значит живой. Это только у мертвых людей ничего не болит. Мертвые, чтобы почувствовать себя живыми, ходят в бутики и гипермаркеты. А живые идут в церковь, потому что сердечную боль лечат только там. Говорят, силу врача можно оценить по болезни, которой болел, и это чистая правда. Поэтому большинство остаются здесь навсегда. Счастливые и здоровые.
Сердце, уязвленное Божией любовью, открывает заново мир вокруг. Когда за твоей спиной любящий Господь, ты становишься бесстрашным и способным преодолеть любые трудности, бегать по снегу и не проваливаться. И когда из окружающего мельтешения ты находишь одну-единственную, данную тебе Богом, чувствуешь себя на седьмом небе, и это небо становится твоим домом. Такой никогда в этом мире больше не было и никогда больше не будет. Она прекраснее Елены Троянской и умнее царицы Савской. Это не просто красивая женщина рядом с тобой – это чудо. Ты отдаешь ей себя до последней капли, и чем больше отдаешь, тем больше радости переполняет твое сердце. Исполняя закон любви, установленный Богом для людей, ты становишься причастником самой главной на свете святой Любви, которая приходит с Неба. И хотя ты большой и сильный мужчина, который любого может стереть в порошок, иногда по ночам тебе хочется плакать.
Гроза
Сашка любил грозу. Каждый раз, когда над городом сгущались тучи и раздавались первые глухие раскаты грома, он забывал обо всем на свете и бросался к окну большой комнаты, выходившему в старый, заросший сиренью, рябинами и яблонями сад. Открывал окно, быстро забирался на карниз, чтобы оттуда широко открытыми глазами смотреть, как большая черная туча накрывала город, а мир вокруг менялся до неузнаваемости.
Сначала становилось неестественно тихо, как в телевизоре, в котором выключили звук, потом на улице темнело, неожиданно откуда-то налетал ветер, поднимавший тучу пыли, от него трещали и гнулись деревья. Вдруг откуда-то из черной пустоты на землю падали редкие тяжелые капли, впечатываясь в траву, и буквально через несколько мгновений стена воды оказывалась всего в нескольких сантиметрах от карниза, мир вокруг исчезал.
В этих переменах было что-то величественное и прекрасное, отчего замирало в груди, мурашки бежали по спине и становилось радостно и страшно одновременно. Над Сашкиной головой вспыхивали белые слепящие всполохи, грохотал гром, и брызги с веток рябин сыпались ему прямо за шиворот. Долго такое терпеть было нельзя.
Сашка бежал в прихожую, хватал кроссовки, завязывал их на карнизе и, ни секунды не раздумывая, перемахивал через подоконник и прыгал прямо под дождь в сад. В одно мгновение перелезал через забор и, вдыхая полной грудью дождевую пыль, бежал со всех ног к дому лучшего друга Женьки, жившего на соседней улице.
А потом небо смотрело, как два мальчика неслись вниз по улице под теплыми веселыми струями к берегу реки, возле которой жили. По мокрой и скользкой траве они скатывались прямо на плотик, на котором в ясную погоду женщины стирали белье, а они ловили плотву и подлещиков. Большие рыбы не боялись шума от стирки, потому что своими половиками тетеньки поднимали со дна всякую муть, а вместе с ней вкусных личинок, которых большие рыбы очень любили. А в грозу женщин не было. И вообще никого не было. Только двое мальчиков, сверкающие без передышки молнии, грохочущий тысячью орудий веселый гром и теплый, как молоко, дождь. Они с разбегу бросались в воду – в одежде и обуви, снимать которые не было никакого смысла. Гроза радовалась им сквозь раскаты грома, резвясь и играя, смывала все условности, оставив только одну пронзительную радость и невероятное чувство свободы, от которой хотелось кричать. И они кричали, но в грохоте громовых раскатов не слышали собственных голосов, отчего становилось только веселей. Сверху была вода, снизу была вода, а посередине слепящий белый свет и мальчишки, орущие от радости и бескрайнего счастья.