Тепло отгоревших костров
Шрифт:
— Ух!— выдохнул Димка.-— По лысине бы тебя этим кроншпилем, да птицу жалко, — осторожно положил он ибиса.—Двадцать лет его ищут здесь люди, надеются, запретным объявили, а ты в него походя из ружья... Сейчас вот наладим тебя под суд, понял?..
— А я на пенсии...—- с убийственной наивностью промолвил оторопевший пришелец.
– - Ох-хо! Думаешь, не возьмут? Тюрьма всех принимает. Это еще и лучше: врежут тебе на полную катушку, чтоб государству пенсию не платить.
—— А у меня охотничий билет... Все чин по чину,— продолжал валять дурака вконец растерявшийся пенсионер. Толстыми пальцами он полез в карман, и когда я увидел, что они дрожат, мне стало жаль его. Мне всегда претила жестокость Моргунова. Никто бы не упрятал охотника в тюрьму, хотя штраф в сто рублей ему бы, конечно, припаяли. Но штраф не тюрьма, и нечего зря болтать. Я хотел уж вмешаться, но Димка опередил меня:
— Сгинь ты со своим билетом и больше не попадайся мне!
— Ладно,— с поспешной готовностью согласился тот.— Спасибочко...— Он поднялся с земли и спорой рысью затрусил в сторону, откуда пришел. И тут черт его дернул выкинуть коленце. Отбежав метров тридцать, он остановился и погрозил нам кулаком:—А вы не больно воображайте! Я на вас, быков, управу найду!
— Вот печенег!— удивился Димка.— Ну что за порода!
Он вскочил на ноги и припустил за браконьером. Тот резво ударился в бега, и по древнему вейниковому валу началась погоня. Конец ее не вызывал сомнений — удрать от Моргунова грузному нахалу было невозможно. Мы с Брагиным смотрели им вслед и ожидали развязки, но соперники пробежали и сто, и двести метров, а расстояние между ними не сокращалось.
— Во чешет!— восхищенно сказал Сергей. Я и сам подивился резвости пенсионера и, чтобы рассмотреть детали, взял бинокль. С ним мне стало все понятно: Моргунов и не пытался догнать беглеца, он просто неторопливо гнал его, подстегивая страхом расправы, и тот уже шатался от усталости. Скоро он упал, поднялся, но снова побежал. Когда он споткнулся и грохнулся в третий раз, Димка остановился, постоял и повернул назад.
— И не стыдно тебе так со старым человеком!— сказал я, когда он возвратился.
Моргунов посмотрел на меня, и его лицо помрачнело.
— Ох уж мне эта сопливая интеллигенция,— зло сказал он.— Все бы им в душевных нюансах копаться: тот еще молодой, другой — старый... А если это последний!— ткнул он в мертвого ибиса.— Своими телячьими состраданиями ты заменишь его?
Поостыв, он, ища примирения, произнес:
— По-твоему, старина, его надо было отпустить безнаказанно? Так, что ли?
— А ведь не виноват он,—сказал вдруг Брагин.
— Это почему же?— повернулся к нему Димка.
— А потому, как, к примеру, я и сам ничего не знал про эту птицу. А кто ему про нее говорил?
— А-а! Те-емные мы,..—снова взбеленился Димка.— Сберегательную книжку все стараемся завести, а вот заиметь другую—про птах—тут у нас ума не хватает. У нас ведь как: когда закон в твою прибыль— мы его знаем, а когда он нам нос прищемляет — тут мы кричим, что сном и духом не ведаем. Это мы тоже от сирости своей творим? Слушайте!..— поднял он руку.
Над поймой Заманухи, над полями и плавнями, по всей зеленеющей под солнцем равнине громом перекатывались звуки стрельбы. Она нарастала как вал, как вакханалия безудержного остервенения. Охотники собирались домой и, прикончив на дорожку все веселящее зелье, раскрывали этому бессловесному миру свою душу. Брызгали колючими осколками бутылки, дырявились консервные банки и собственные шапки, кровавыми отметками падали подвернувшиеся под руку пичуги.
— И вправду дурость,— крутнул головой Брагин.
— Тут тебе, Серега, все: и дурость, и радость, и злоба.
— Пошли собираться,— позвал я, и они молча потянулись за мной.
Свернув палатку, мы начали укладывать остальное снаряжение. Дошла очередь и до закидушек.
— Все это ерунда на постном масле,— сказал я, сматывая провод.—Десять крючков—и три пуда приспособлений. Ни один дурак не потащит с собой.
— Э-э,— покачал головой Димка.— Умник... Мы и без тебя знаем. Важна идея.
Уложив поклажу в лодку, мы сунули подсадных в ящики, чтобы не путались под ногами.
— Ну, прощай, красавица,— говорил Димка, поглаживая Катьку по головке.— Спасибо тебе за зорьку. Стоп! Оставь-ка ты мне свой голосок на память.
Он развязал рюкзак, выдернул магнитофон, поднес микрофон к утке.
— Голос, Катя!— скомандовал Димка, и утка охотно исполнила его желание.
«Кря-кря-кря!»—наперебой отозвались ее сестры, сидящие в ящиках.
— Тише вы, замухрышки!—постучал Димка. Утки замолкли.
— Голос, умница!— снова попросил он, и Катька закатилась долгим криком, обозначавшим на утином языке: «Я здесь!»
— Теперь бы осадку надо. Катюша,— сказал Моргунов, но это уже было невозможно. Такой призыв утка могла послать только при виде своих диких собратьев.
— Ну ладно, спасибо и на том. Послушаем, что ты нам напела.— Моргунов перемотал пленку и включил звук.
Услышав собственный голос, Катька вздрогнула и вытянула в замешательстве шею, а закрытые в ящиках утки снова разразились кряканьем.
— Здорово мы их провели!— засмеялся Димка и еще раз проиграл запись. Подсадные отозвались еще громче.
Теперь мы смеялись втроем, пока Моргунов как-то сразу не смолк.
— А что, если...—поглядывая на Катьку и магнитофон, произнес он.
— Точно!— сказал Брагин, и я понял, что родилась новая идея. Только даже отдаленно не представлял я себе, сколько неожиданных хлопот доставит мне изобретательский зуд друзей и как далеко может занести человека фантазия,
2
Еще радовало солнце, но осень уже опалила пожаром сопки, когда мы снова собрались в Милую Девицу. Желтый ореховый лист падал с небес на дорогу, превращая ее в мягко шелестевшую реку, по которой багрово-красным огнем плыла сброшенная одежда кленов.
Ветер, бесстыдно посвистывая, обшаривал обнажившиеся, смущенные рябины, полыхавшие краской трепещущих ягод. В синем и чистом воздухе плыли последние паутинки бабьего лета.
Отговорила роща золотая Березовым несмелым языком —