Тепло родного очага
Шрифт:
О глубине, истинности чувства поэта говорят и строки, сказанные в письме к жене через годы и годы: «…с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю я еще более твоего лица». И это кажется нам странным, нам, выросшим в сознании того, что Наталья Николаевна не очень-то якобы достойна была Пушкина и не очень его любила, и так далее. И правда, не так уж мало в ее поступках было такого, что можно истолковать и так и сяк. Например, когда Баратынский и Пушкин, оживленно беседуя в доме на Мойке, читали друг другу стихи… Вдруг Баратынский, спохватившись, извиняется перед Натальей Николаевной, а та на извинение отвечает что-то в таком духе: «Ничего! Пожалуйста. Я вас не слушаю». Наше строптивое; принципиальное и влюбленное в поэзию сердце не в силах вынести такого равнодушия… Ну и что? А она просто жена. Причем жена верная. Верная красавица. И это не так уж мало. С Дантесом у Натальи Николаевны не было романа. Все бред и сплетни, что мелют досужие языки о якобы случившейся как-то связи Натальи Николаевны с императором. Все мало-мальски уважающие поэта, все знакомые с истинным положением дел, эпохой, деталями, обстоятельствами знают, что это не так. А Пушкину, мужу, поэту, видней, своим могучим сердцем, своим гениальным даром он ощутил в красавице Наталье Гончаровой гораздо больше, чем видим мы, чем видели современники, чем увидят наши потомки. Он прямо говорил об этом: «…а душу твою люблю я еще более твоего лица».
Такое может сказать только истинный мужчина и поистине любящий человек, человек в высоком значении этого слова. И, более того, человек, прошедший высочайшее перерождение целомудренной красотой. Брак перечеркнул все, что было до этого, своей очищающей силой. Вот почему он называет любимую женщину, находящуюся с ним в таинственном, полном высокого и оправданного смысла соединении, смиренницей, чего не повернется сказать ни язык, ни сердце человека низкого и плотски примитивного. Вот потому поэту не страшно и не постыдно мгновение, в которое родились такие стихи, — он разговаривает не с читателем, он разговаривает с любимой и не просто любимой, а с женой, и, более того, разговаривает с человеческим естеством, он благодарит природу, великую и чистую гармонию, на которой и может только существовать жизнь во всем ее сложном и прекрасном многообразии.
Он — словно Бах в своем «Хорошо темперированном клавире», когда «гармония беседует сама с собой».
Я думаю о Пушкине и слышу Ференца Листа. Опять сонет Петрарки. Но не обязательно я слышу и стихи Петрарки. Совсем не обязательно. Я слышу Роберта Луиса Стивенсона, поэта, и временем, и пространством, и языком весьма отдаленного от великого итальянца. Он хорошо известен нам своими приключенческими романами, и прежде всего «Островом сокровищ», но он и автор пяти книжиц стихов. Сын инженера, юрист по образованию, он пишет такой «Романс»:
Я кольца, и брошки, и радость твою Из песен и лунных лучей откую. Для нас я воздвигну волшебный покой Из зелени леса и сини морской. Я дом уберу, приготовлю еду, А ты над рекою в прекрасном саду Постелешь постель и ногою босой Коснешься травинок, умытых росой. И будет нам петь голубая вода, Как, может, не пела еще никогда… И станет нам наша обитель родней Зовущих уйти придорожных огней.Это почти то же самое, что писал Пушкин Наталье Николаевне к концу своей быстротечной и так внезапно оборвавшейся жизни:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит — Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить, и глядь, — как раз умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля — Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальнюю трудов и чистых нег.Обитель Роберта Стивенсона с зеленью леса и синью морской, с росою, с лунным светом и пением родника голубой воды и Пушкина обитель дальняя трудов и чистых нег… Жизнь, любовь, брак, семья немыслимы без уединения от бесцеремонных и любопытствующих посторонних взглядов, без обители, очага, дома, взаимной преданности. Нет — без преданности любви и без чистоты. Без целомудрия, слова, которое так некстати мы начинаем терять в нашем обиходе, в наших словарях, в наших разговорах, в наших назиданиях.
Молва не очень справедлива и к Анне Петровне Керн. Мы все любопытствуем и любопытствуем, что же все-таки произошло между Анной Керн и Пушкиным там, в Михайловском и в Тригорском. Ничего. Между ними не было никакого романа. Было одностороннее увлечение поэта, вызванное ссылкой, оторванностью от Петербурга, очарованием молодости самой Анны Петровны, подчеркнутой глухою деревенской обстановкой, красотой окружающих рек, лесов, цветов, птиц и ветра. Анна Керн была как бы отзвуком, отсветом того Петербурга, по которому поэт здесь томился. И в сочетании с буйной вулканической и одновременно несказанно-утонченной природой поэта все это привело к эмоциональной вспышке, как мы бы сейчас сказали, космического масштаба. Поистине вулканической глубины!
25 июля 1825 года, Михайловское.
«Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной и деревенской глуши, — это стараться не думать больше о вас».
Все, то время, которое нам известно в связи со знаменитыми стихами Пушкина, что написал он летом 1825 года в Михайловском и подарил Анне Керн, на самом деле только этими стихами и было знаменательно. Анна Петровна в июле 1842 года после смерти мужа, с которым давно не жила, венчается со своим троюродным братом Александром Васильевичем Марковым-Виноградским. Александр Васильевич, воспитанник Первого Петербургского кадетского корпуса, удачно начал службу в армии и, чтобы жениться на кузине, которой на много лет был моложе, оставил службу, блестящую карьеру. Анна Петровна замужеством лишила себя пенсии. Но это был подвиг двух глубоко и преданно полюбивших друг друга людей и отмахнувшихся от всех и всяких досадливых условностей и тягот света и быта. Жили они прекрасно, хоть и еле-еле сводили концы с концами в деревушке возле городка Сосницы Черниговского уезда. В сентябре 1851 года, то есть когда ей перевалило уже далеко за сорок, Анна Петровна писала сестре мужа: «Бедность имеет свои радости, и нам всегда хорошо, потому что в нас много любви». В глубокой и странной для хлебнувшего столицы человека малороссийской глуши Марковы-Виноградские жили богатой интеллектуальной жизнью, много читали, среди их авторов были Бальзак, Диккенс, Теккерей… В конце 1855 года они переехали в Петербург, где встречались с Федором Тютчевым и Иваном Тургеневым. В письме к Виардо Тургенев писал о них: «Приятное семейство, немножко даже трогательное». Позднее, тоже в бедности, но в редчайшем согласии, влюбленные друг в друга пожизненно супруги вели жизнь странников, живя то в Лубнах, то в Киеве, то в Москве. Они умерли в один год с разницею в четыре месяца. Почти совсем как в рассказах Александра Грина.
Глава VI
Движение и шелест снегопада
К концу уроков утомились не только ребята. Это всегда очень тяжелое для всяких умственных занятий и психического напряжения время месяцы длинных ночей, особенно декабрь. Татьяна это знала еще с детства. Помнится, бабка, восьмидесятилетняя, древняя, еще мать матери Татьяниной, нижегородская крестьянка, говаривала, что декабрь — месяц страшный, что именно в декабре рождаются самые недобрые и самце несчастные люди. Так ли это, Татьяна не задумывалась, но с течением лет, когда уже прошла молодость, в эту пору длинных зимних ночей, во второй половине коротенького, вроде как-то небрежно урезанного дня она стала чувствовать себя разбитой.
Вот и теперь она с тяжестью сердечной ждала, когда кончится пятый урок, хорошо, что их еще не шесть и ребят можно будет распустить домой. Последний урок был геометрия. Первую половину урока Татьяна кое-что с пятого на десятое, но объясняла ученикам и сама чувствовала, что объясняет бестолково, и злилась на себя. А во второй половине урока она задала ребятам задачку, а сама встала у окна и принялась бездумно смотреть на улицу. На улице серело, облака, серые и почти неподвижные, все ниже и ниже опускались над городком. Из них начал сыпаться мелкий, чуть поблескивающий снег, совсем предновогодний. Татьяна смотрела на улицу и ни о чем не думала, просто ныло сердце и душу тянуло и сдавливало. И почему-то хотелось плакать. Хотя плакать было вовсе не о чем. Дома и на работе было все в норме и даже в порядке. В школе ее портрет висел на доске Почета, вернее — он висел не в школе, а на площади городка среди других передовиков. И это было очень приятно, потому что фотографии на этот раз были на стенде очень хорошо сделаны. Заказал их в областном центре у знакомого фотографа, большого мастера цветной фотографии, новый заведующий городским отделом культуры. А заведующим этим был ее муж — Боб, или, как его с полным разворотом теперь называют, а раньше называли только ученики, Борис Васильевич.