Тепло родного очага
Шрифт:
— Пиритальтика, — пояснил мальчик.
— А это вишни. Это черноплодная рябина. Прекрасные настойки на ней. Вы обязательно отведаете. Вот придет с работы сын, и сядем за стол. Он у нас зоотехник в соседнем совхозе.
— Константин Константинович! — раздался из дачки женский голос, голос чистый, раздающийся ровно и звуком своим напоминающий какой-то аромат, может быть, как раз аромат черноплодной рябины.
— А у нас гость! — громко откликнулся старик.
— У нас гость, — крикнул мальчик. — Мы позвали дяденьку. Он совсем хороший.
— Так ведите гостя в дом. И быстро идите сами, бродячие люди.
— Какие мы бродячие? — сказал старик.
— Мы совсем не бродячие, — сказал мальчик.
«Это я бродячий», — подумал я.
На веранде среди жестковатого, чуть крахмалистого запаха керосина и сытых опьяняющих паров борща с привкусом соленого арбуза стояла большая рыжая женщина, и от этого казалось, что среди веранды светит луна. Низкая луна осенней ночи, когда она встает багровая. Густо стекали с головы ее и покачивались поверх спины алые и явно некрашеные волосы, тяжело завязанные в огромный узел, как иногда завязывают хвосты лошадям. Лицо женщины было тесно усажено веснушками — так полной осенью закрывает листвой лесную поляну. Лицо смотрело на меня добро и весело.
— Добрый вечер, — сказала мне женщина и посмотрела на мальчика. — Опять привел гостя. Так уж он любит гостей, прямо плачет, когда гостей нет. Проходите, сейчас муж, придет, и поужинаем.
Она взяла меня под руку и провела в прихожую, взяла мое пальто, пригласила в гостиную. Гостиная, наполненная мебелью и разными привлекательными предметами, встретила меня уютом и теплом. Здесь добродушно и спокойно устроились телевизор с огромным зеленоватым экраном, длинный приемник на высоких ножках, стеклянный книжный шкаф почти во всю стену с множеством книг, вдоль соседней стены длинная полка с пластинками, среди комнаты полированный круглый стол, белый, и белые же полированные стулья, в углах по мягкому креслу; на книжном шкафу — фарфоровый голубоватый дог, дог лежит и смотрит в сторону поверх людей на пританцовывающую рядом с ним фарфоровую цыганку в красном длинном платье и с бубном в откинутой руке; над входной дверью — широкие лосиные рога, и на одном роге лежит ветка дуба, на другом — ветка клена, листья ссохшиеся, но еще яркие; на телевизоре тоже фигурка, уже бисквитного фарфора, — девушка-спортсменка, она катит широкий обруч. И в комнате пахнет печеньем, конфетами и каким-то косметическим кремом или зубной пастой.
Константин Константинович подвигает к телевизору одно из кресел и спрашивает:
— Вас как, простите, зовут?
— Рогволод.
— Какое удивительное имя! — говорит Константин Константинович. — Будем смотреть хоккей, сегодня какие-то хорошие команды. Садитесь, пожалуйста, в наше кресло.
— «Спартак» и «Крылья Советов», — говорит Костик и подбегает ко мне.
— А, простите, откуда у вас такое удивительное имя? — спрашивает Константин Константинович, настраивая телевизор. — Я вот уже восьмой десяток на свете живу, сорок лет работал зоотехником, но такого не слышал.
Он говорит, со значением выговаривая слово «зоотехник», звучно произнося «э».
— Откуда? — спрашивает Костик и устраивается у меня на коленях.
Входит хозяйка с большой обливной кружкой и протягивает ее мне.
— Попробуйте нашего квасу, это, можно сказать, наш фирменный квас.
— Это наш квас, — подтверждает Костик.
Я беру гладкую, ласковую кружку двумя руками и начинаю пить.
— А ты его, Катюша, не простудишь? — говорит Константин Константинович, поднимаясь от телевизора. — Квас у нас холодный. Может, подогреть? У вас, как говорится, с гландами все в порядке?
— У меня никогда не бывает ангин, — говорю я, отрываясь от кружки. — А квас, и верно, удивительный.
Квас пузырчатый, острый, с пронзительным и светлым духом полевой мяты. Он шелестит во рту. Все с удовольствием смотрят, как я пью.
— Вот когда голова устанет от какой-нибудь работы, этот квас и надо пить, — говорит Константин Константинович. — Как рукой сымает.
— Вы бы, Константин Константинович, сходили в погребок, — говорит хозяйка.
— А как же, как же! — готовенько отзывается Константин Константинович и, приволакивая ноги по полу, направляется из комнаты.
Я и Костик остаемся у телевизора, по экрану которого мечутся хоккеисты. А хозяйка начинает носить на стол тарелки, чашки, чашечки. Хоккеисты громко щелкают клюшками, толкаются, покрикивают, шайба беззащитно мечется по льду, не в силах увернуться от преследователей, а трибуны шумят и грохочут.
Костик прижимает голову к моему плечу и серьезно, завороженно следит за хоккеистами. Он прислоняется ко мне, как к стенке. И я вроде бы перестаю существовать для него.
По крыльцу раздаются уверенные, сильные шаги, звенит стеклянная дверь веранды.
— А у нас гость, — говорит на веранде Катюша. — Костик опять привел гостя. Очень милый молодой человек, еле уговорили остаться.
— Ну и прекрасно, — отвечает бархатный, чуть снисходительный голос. — А где же наша настойка?
— Константин Константинович пошел.
— Все замечательно.
Мужчина входит в комнату и приветливо спрашивает:
— Где же наши гости?
— Здравствуйте, — говорю я, поднимаю с колен Костика, усаживаю его в кресло и встаю.
— Здравствуйте, — говорит мужчина и протягивает мне увесистую спокойную ладонь. — Константин меня зовут.
— Рогволод.
— Он вас не измучил? — Мужчина кивает на Костика.
— Что вы! Мы смотрим хоккей.
А Костик действительно смотрит хоккей, на меня и на отца не обращает никакого внимания.
За столом я с некоторой завистью разглядывал Катюшу и Константина. Они сидели поодаль друг от друга, на медной витой подставке дымила широкая зеленая кастрюля с борщом, из которой торчал большой деревянный, домашней работы черпак. Но казалось, что между ними все время движется какая-то волна. И от этой волны даже колыхался пар над кастрюлей. И они были очень похожи друг на друга, будто родились от одной матери и где-нибудь при случайной встрече их можно было бы принять за брата и сестру. Оба веснушчатые, спокойные и постоянно поглядывающие друг на друга, сговаривающиеся о чем-то. И за столом крепла тишина, никто не говорил, кроме Константина, который разговаривал размеренным, хорошо поставленным голосом. И в воздухе веяло какое-то странное ощущение, словно, кроме Катюши и Константина, во всем доме никаких других существ нет, кроме, может быть, телевизора. Все остальное, и я в том числе, было просто предметами, призванными окружать, украшать и обслуживать уют, удобство и благополучие супругов. И я даже начал опасаться, как бы Катюша в конце ужина, стирая со стола, не провела в забытьи тряпкой по рукаву моего пиджака или по моей ладони.
Катерина принялась разливать борщ. Борщ ложился в тарелки густой и прозрачный, как сироп, и я чувствовал, что еще никогда в жизни по-настоящему не ел и что только теперь, тоже только по-настоящему захотел есть.
— Какое удивительное у вас имя, я еще не встречал такого, — сказал Константин, отодвинув тарелку с лисичками и посмотрев на меня.
— Это мама придумала, — сболтнул я и смутился, — очень она хотела, чтобы я в своей работе хотя бы какое-нибудь отношение имел к истории.