Тёплый ключ
Шрифт:
— …Конечно, по закону я обязана вернуть вам должность старшего вожатого, — донеслось издали. — Должность… Но мне кажется, вам не следует настаивать, Володя. Сейчас я попробую вам объяснить…
Валентина Петровна и Владимир Павлович скрылись за поворотом аллейки.
Саша опустил руку. Ветки ивняка с тихим шелестом плотно сомкнулись.
Ребята долго молчали. Наконец Лиза Бабкина сказала:
— А ну его, этот оперативный план. К чему он теперь?
— Как? Неужели ты думаешь, что…
— Да чего тут думать? Мы же сами слышали, как она ему сказала: «По закону я обязана…»
— Нет! Этого не будет! — взорвался Саша. — Я напишу
Саше Колечкину не пришлось писать в «Комсомольскую правду». Чем закончился разговор начальницы с бывшим старшим вожатым — этого ребята не узнали. Но Владимира Павловича в «Искорке» больше никто не видел. Может быть, и в других лагерях его тоже не увидят. Пионеры построили плотину и побывали в походе. А потом Родион придумал ещё…
Но это уже новый и большой разговор. Важно, что теперь в «Искорке» есть настоящий старший вожатый, и это очень хорошо.
Разве не так?
Держись, Витька!
СЕКРЕТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ
Их нашли в парте у Витьки Буянова. Нашли случайно: уборщица тётя Нюся мыла пол, и из парты вывалились эти письма; вернее, не письма, а записки на тетрадочных листках. Тётя Нюся вовсе и не собиралась их читать, а сунула бы обратно в парту, если бы на листках не стояло: «Совершенно секретно», да ещё подчёркнуто красным карандашом. Словом, тётя Нюся, конечно, прочла. И отнесла эти записки воспитателю класса Полине Павловне.
Полина Павловна хорошо знала свой класс и сразу же определила, что это писал Витя Буянов. Настроение у неё испортилось.
Этот Витька Буянов вполне оправдывает свою фамилию: буянит без зазрения совести. Кто принёс на урок пения резиновую лягушку-прыгалку и сунул её за ворот Гале Бровкиной, первой ученице? Она, конечно, завизжала, расплакалась — и готово: урок сорван! А кто совсем недавно расквасил губу Толе Гончарову — подумать только! — Десятикласснику! А кто привязал авоську со старыми консервными банками к автобусу, который останавливается возле школы? Он, Витька! Нигде от него нет спасенья, ни в школе, ни дома. В ноябре мама его приходила со слезами: «Заперла, — говорит, — дома, чтобы уроки делал, так он удрал через окно, раскрыл и удрал, не пожалел материного труда: окно-то было уже на зиму законопачено. Совсем от рук отбился, помогите». А как ей поможешь, когда никакие уговоры не действуют. А угрозы — тем более. Уж его и на сборах отряда стыдили, и всем классом обсуждали — ничего не помогает, как с гуся вода. Сначала набычится, прищурит свои рыжие глаза, потом опустит вечно непричёсанную голову и молчит, слова из него не вытянешь. Всё выслушает, а после опять за своё. Недавно его мать снова приходила, плакалась: «Вот какое дело, — говорит, — придумал. В дровяной подвал лазить повадился. Забаррикадируется там со своими дружками, и не вытащишь его оттуда. Чем они там занимаются? Все дрова пораскидали. Жилец из третьей квартиры, Сазанов, грозился: в милицию, говорит, сволоку твоего обормота!»
Полина Павловна сидит сейчас в учительской и думает. Солнце ощутимо греет сквозь оконные стёкла, со двора доносятся ребячьи голоса,
— Полина Павловна, здравствуйте.
Учительница поворачивает голову. В дверях стоит Анатолий Гончаров; невысокий, но крепкий, складный, и уже успел загореть где-то. Совсем взрослый парень, а за форменный школьный ремень ещё по-мальчишески засунуты общая тетрадь и какая-то книжка.
— Я думал, здесь учитель физкультуры. Извините, Полина Павловна…
— Здравствуй, Толя. Входи. Давно я тебя не видела. Присядь-ка.
Анатолий размашистыми упругими шагами подходит к столу, садится напротив учительницы.
— У нас было бюро. Вот задержался.
— Бюро… А помнишь, Толя, как твоя мама привела тебя ко мне в первый класс? Кажется, будто это было совсем недавно…
— Что вы, Полина Павловна, — басом говорит Анатолий. — Вот так недавно! Десять лет прошло.
Он улыбается и, пожалуй, снисходительно смотрит на свою бывшую учительницу.
А она смотрит на него. Воротник школьной гимнастёрки расстёгнут, видна мускулистая шея, над верхней губой пробиваются усы — так ещё, пушок, — а сама губа слегка припухлая и на ней темнеет засохшая ссадинка.
— Как же это ты, Толя, подрался с Витей Буяновым?
— Что вы, Полина Павловна! Никакой драки не было. Просто он меня ударил — и всё.
— Как это так — ударил? За что?
— Сам не знаю. Понимаете, иду я на переменке по коридору, вдруг кто-то мне раз — кулаком в спину. Я повернулся, смотрю, Витька. «Тебе чего, — спрашиваю, — жить надоело?» Я думал, он убежит, а он изловчился, подпрыгнул и р-раз меня кулаком по губе. А сам не убегает, ждёт чего-то.
— А что же ты?
— Ну, не драться же мне с ним, Полина Павловна. Он же ещё маленький, едва мне до пояса достаёт. А во-вторых, меня сразу же выгонят из боксёрской секции. Я сказал: «Ты, наверное, псих?» А он повернулся к своим пацанам:
«Смотрите, он меня боится, а я его — нет». Засунул руки в карманы и ушёл. Дурачок какой-то.
— И это всё?
— Всё.
— Вспомни, Толя, может, ты его когда-то обидел чем-нибудь?
— Что вы, Полина Павловна!. Какие у меня с ним дела? Младшеклассник ведь.
— Да-а… Странная история. Ударить человека, который намного старше и сильнее. Для этого смелость нужна и, уж во всяком случае, причина.
Анатолий молчал. Он лишь пожал широкими плечами и потрогал ссадинку на губе.
— Не трогай, — сказала Полина Павловна, — ещё сдерёшь. — Она взяла со стола две записки, принесённые уборщицей, и протянула их Анатолию. — Прочти.
Анатолий прочёл:
«Совершенно секретно. Комару.
Проверка на ловкость. Приказываю проползти на немецком по-пластунски от своей парты до Гришкиной и обратно. Два раза».