Терапевт
Шрифт:
– Полная откровенность – вещь относительная, – говорю я Ронье. – Ведь разве можно, собственно говоря, полностью довериться человеку, если знаешь, что это не навсегда?
– Ничего глупее я от тебя не слышала, – говорит Ронья.
О будущем я стараюсь не думать. Хочу, чтобы у меня остались красивые воспоминания. Прогуливаю утренние лекции и остаюсь валяться в постели с Сигурдом. Просыпаюсь вместе с ним. Еще не проснувшись до конца, мы лениво болтаем, переспрашивая: ты сейчас это сказала или мне приснилось? Лежу с ним рядом, в окнах спальни постепенно светлеет. Слышно, как за дверью мои подруги включают кофемашину,
За неделю до его отъезда мы ужинаем в подвале ресторанчика «У соседей», и я говорю ему:
– Одна девочка на курс старше меня проходила практику в Осло. Так тоже можно, только тогда надо самой искать место.
Он кладет вилку на стол, смотрит на меня. В этот момент взгляд у него пронзительный, как никогда, глаза широко распахнуты, и он спрашивает:
– Ты это серьезно?
– Да, – говорю я, но внезапно пугаюсь: я не тороплю события? – Да… ну не знаю, если ты не против.
И тут по лицу Сигурда разливается солнечная улыбка – на щеках ямочки, на лбу и в уголках глаз морщинки, – и он говорит:
– Ну просто гора с плеч: а то я неделями хожу и думаю, как мне уговорить ректора оставить меня в Бергeне еще на год…
Тем летом я вернулась в Осло. Мы с Сигурдом сняли квартиру на Пилестреде.
Воскресенье, 8 марта: белый шум
К моему возвращению домой, на Конгле-вейен, уже опускаются сумерки. Анника с Хеннингом снова принялись работать на участке, я играла с мальчиками – рисовала цветными мелками и строила шалаш под столом в гостиной. Мальчики, особенно Тео, ошалели от восторга: не могли поверить, что тетя Сара, обычно с неохотой соглашающаяся поиграть минут десять, теперь битый час сидит на коленках в их шалаше, катает их на закорках и вообще позволяет вить из себя веревки. «А ты можешь приходить каждый день, Сара?» – спрашивает Тео, и на сердце у меня незаслуженно теплеет; закрыв глаза, я жадно впитываю это тепло. Однако нечестно, что оно мне досталось: ведь я включилась в игру один-единственный раз, и то потому, что не хочу ехать домой.
– Оставайся у нас, – говорит Анника, – поспишь пару ночей на диванe.
Но я не могу. Дома меня ждет работа. И моя профессиональная, и другая: быть там, когда он вернется. Включить свет. Ждать. Я знаю.
В доме Анники кипит жизнь, здесь шумно и суматошно, и я с тоской думаю о том, что поеду сейчас домой, в наше недоремонтированное и недоперестроенное жилище, но знаю, что ехать надо. В конце концов набираюсь мужества вылезти из-под стола, обуваюсь и отправляюсь восвояси.
Отпираю дверь: тишина. Отсутствие Сигурда словно засело в стенах. Я стою в прихожей на линолеуме, истертом ногами старого Торпа – по этому полу мать Сигурда в юности прокрадывалась по ночам босиком, – и прислушиваюсь. Что я пытаюсь расслышать? Сигурда?… Какая тишина! Слышатся только звуки, которые не смолкают никогда: колыхание вагонов метро вдалеке, поскрипывание балок старого деревянного дома, прогибающихся под весом жилых комнат. Сигурда не слыхать. Надо все-таки крикнуть, позвать его, но я не решаюсь. Стою, как была, в уличной обуви, будто я только на минуту заглянула в
Сначала снимаю ботинки. Ставлю их на старую газету, где мы держим обувку. Его обувь тоже там: кроссовки и легкие туфли, которые он достал к весне, такие большие рядом с моими, как корабли для карликов… Я собираюсь с духом.
– Сигурд?
Голос не отдается эхом от стен, я так и знала. Звучит тоненько, еле слышно, стены гасят его; мой зов вряд ли долетел до следующего этажа. И я поднимаюсь туда сама, ступенька за ступенькой, перешагиваю через отставшие половицы, слышу поскрипывание и потрескивание дерева при каждом шаге. В полутьме гостиная кажется огромной. Прежде чем включить свет, я снова называю его имя. Сигурд? Жму на выключатель и вижу пустующую комнату.
Не хочу здесь сидеть. Что-то поменялось… не знаю, что. Занавески? Они обычно так висят? Сигурд всегда раздвигает их как можно шире, ему нужен свет; он считает, что занавесок вообще не нужно. Я, что ли, задернула их в пятницу вечером, когда сидела тут одна? Могла ли я, помнящая столь многое так хорошо, задернуть их и забыть об этом? Могла ли Юлия сдвинуть их за те две-три минуты, что оставалась здесь одна? Могла ли Маргрете, единственная, у кого еще есть ключи от дома, вернуться с Ханкё и по пути завернуть сюда? Чтобы поправить занавески?
То же ощущение пронизывает меня в нашей спальне на втором этаже. Здесь это чувствуется менее остро, но в то же время пугает сильнее, потому что здесь мы спим, чужим тут делать нечего. Постель застелена покрывалом. С одного конца оно слегка примято, как если бы кто-то на нем посидел или, может, просто оперся рукой… Может, это была я, когда уходила? Почистила зубы, зашла сюда, надела джинсы и джемпер, передумала, достала другой, положила его на кровать и переоделась… Могли такие вмятины остаться от джемпера? Но еще важнее: я что, теряю рассудок?
Это всё нервы, решаю я, заваривая чашку чаю на кухне. Я подала в полицию заявление об исчезновении мужа; прошло более двух суток с тех пор, как от него пришли последние вести. Была бы собственным терапевтом, именно это я себе и сказала бы. Неудивительно, что я нервничаю. Неудивительно, что мой мозг работает лихорадочнее и сильнее обычного склоняется к параноидальности. Я нахожусь в состоянии боевой готовности. Нельзя забывать, что все приходящие мне сейчас в голову кризисные мысли являются именно таковыми: кризисными. Они не превращаются в истину оттого, что пугают меня. Мне следует разобраться в собственной реакции. Я должна успокоиться. Я должна понимать, что именно сейчас, с учетом моей вполне простительной взбудораженности, я мыслю не так ясно, как хотелось бы. Я не должна прямо сейчас решать загадку с сообщением от Сигурда на автоответчике. Я не должна пытаться выяснить, почему занавески висят не так. Сейчас мне нужно позвонить и заказать пиццу, а потом, прежде чем лечь спать, пару часов посмотреть телевизор. Завтра мне предстоит работать. Я позвоню коллегам Сигурда. После выходных все будет проще. А может, сегодня вечером в дверях, как и планировал, появится Сигурд, и этот кошмар закончится…
Вот тут-то я и замечаю тубус Сигурда. Он вернулся на место. Висит на своем крючке.
Расслабляющего вечера с пиццей и телевизором не случилось. В смысле телевизор включен, пицца заказана, но это ничего не меняет. Голоса из ящика, участники реалити-шоу, разглагольствующие о разных стратегиях, и всегда чуть более громкие рекламные голоса, с энтузиазмом расхваливающие стиральные средства и интернет-казино, – это просто белый шум. Мой взгляд направлен на экран телевизора, на мелькающие там кадры, но перед моим мысленным взором вновь и вновь проигрываются сцены совсем другой истории. Сцена 1: пятница, время обеда. Я прослушала сообщение Сигурда на телефоне. Ем свой бутерброд с тунцом. Вижу пустой крючок. Присматриваюсь к нему. Думаю, странное дело. Думаю, он что, взял тубус с собой? Разве он не собирался с утра заехать за Томасом? Следующая сцена, утро субботы. Я снова смотрю на пустой крючок, потом спускаюсь в прихожую, отпираю дверь и выхожу. Я знаю, что было так.