Терапевтическая катастрофа. Мастера психотерапии рассказывают о самых провальных случаях в своей карьере

Коттлер Джеффри А.

Наш собеседник честно признался, что ему было непросто решиться на интервью. Вдруг после его откровений читатели поставят под сомнение его профессиональную квалификацию и решат, что терапевтические катастрофы — характерное явление в его практике? Мы не стали спорить, что говорить о провальных случаях в своей карьере — то еще удовольствие, однако поспешили заверить Хойта, что лично имели честь наблюдать его последовательно грамотную и эффективную работу во время клинических демонстраций (вживую на конференциях и заочно на обучающих видеороликах). Чтобы подсластить горькую пилюлю, мы заверили Майкла, что его отчаянная смелость рассуждать о столь запретной теме не только не испортит его образ в глазах окружающих, но будет принята коллегами на ура. По крайней мере, нам самим хотелось бы в это верить.

“Итак, — продолжил Майкл Хойт, —

какие же уроки я вынес? Во-первых, я понял, что так и не сумел выстроить с этой девушкой прочный альянс и составить четкий терапевтический контракт. Мы сидели в одном помещении друг напротив друга, однако во время наших встреч у меня ни разу не возникло ощущения, что мы действительно работаем вместе. Огромной ошибкой было так остро принимать ее поведение на свой счет, вместо того чтобы попытаться интерпретировать этот процесс как еще один компонент проблемы. Помнится, один мой супервизор сказал: «Наша работа была бы намного проще, если бы клиенты не были такими невротиками». Пожалуй, эта ситуация разрушила мою иллюзию о том, что все без исключения люди, переступающие порог моего кабинета, будут настроены конструктивно, а терапия всякий раз будет идти как по маслу”.

“А еще наша работа была бы намного проще, если бы такими невротиками не были бы мы сами! — не сдержался и добавил Джон Карлсон.

“Именно к этому я и веду, — отозвался Майкл. — Со временем я осознал одну простую вещь. Если я окончательно решил никогда больше не работать с этой девушкой, у меня в распоряжении была уйма других куда более элегантных способов попрощаться с ней и завершить терапию. Для этого не нужно было унижать и обижать клиентку, чуть ли не выгоняя ее из кабинета. Фактически я сделал все для того, чтобы вызвать у нее стойкое отвращение к психотерапии и отбить любое желание обращаться к другому специалисту.

Какие же выводы можно сделать из этой ситуации? Их несколько. Во-первых, я четко усвоил, что если клиент откровенно действует мне на нервы и наша работа при этом не идет ему на пользу, мне нужно остановиться и «перегруппироваться». Возможно, посоветоваться с коллегой. Возможно, попробовать что-то новое. Кстати, я заметил одну любопытную тенденцию: если человек своим поведением доводит меня до белого каления или вызывает необъяснимое отторжение на личном уровне, я могу сколько угодно стараться, тем не менее толку из такой терапии не выйдет. Знаете, бывают такие случаи, когда видишь имя клиента в расписании, и хочется мысленно выругаться, а внутри возникает липкое чувство ужаса. Для меня это верный признак того, что нужно что-то делать, причем чем быстрее, тем лучше. Такие эмоции часто бывают взаимными, и если я чувствую себя во время сессии не в своей тарелке, велика вероятность того, что клиент в моем присутствии испытывает то же самое. Человек понимает, что я не рад его видеть, и это автоматически ставит крест на дальнейшей работе.

Во-вторых, я сделал вывод, что мне в принципе не следовало браться за случай Мэри без предварительной подготовки. Каждому терапевту важно знать свои триггеры. Оглядываясь назад, я пониманию, что в силу моего склада личности и некоторых особенностей биографии мне в каком-то смысле противопоказано работать с тревожными и несамостоятельными девушками. Я не имею в виду, что это какая-то особенно каверзная категория клиентов, с которой вообще не следует иметь дела. Напротив, я допускаю, что некоторые мои коллеги могут питать к таким людям особый интерес и с удовольствием браться за работу с ними. Я хочу сказать, что специалистам нужно внимательно прислушиваться к себе и не позволять собственным проблемам личного характера активизироваться в неподходящий момент и препятствовать терапевтическому процессу.

Развивая эту мысль дальше, хочу добавить, что, анализируя паттерны своих профессиональных неудач и тупиковых ситуаций, терапевт должен обращать внимание на собственную роль. Многие из нас охотно используют в своем лексиконе термин сопротивление применительно к клиентам. На мой взгляд, это в корне неправильная тенденция. Чтобы действительно разобраться в причинах терапевтической катастрофы, необходимо в первую очередь смотреть на слова и действия психотерапевта, потом — на динамику межличностных отношений и только потом — на поведение клиента. За каждой катастрофой всегда стоит сложное переплетение различных обстоятельств и факторов, и нет ничего проще, чем свалить

всю вину на клиента, но мне кажется, это не выход. Винить клиента в провале психотерапии — это все равно что злобно ругать мяч и разбрасывать по полю клюшки после проигранного гольф-матча”, — подытожил наш собеседник.

ОБЪЕМНОЕ ЗРЕНИЕ

Подобно многим специалистам, работающим в направлении краткосрочной терапии, где принято считать, что именно психотерапевт играет главную роль в успехе или провале лечения, Майкл Хойт смиренно принимал на себя весь груз ответственность за нежелательные исходы. Мы решили отвлечься от истории Мэри и поинтересовались у Хойта, с чем у него чаще всего возникают проблемы в клинической практике и что он считает своей главной профессиональной слабостью.

“Пожалуй, мне всегда было сложно держать в общении с клиентами некий баланс: с одной стороны, активно задействовать эмпатию, пытаться понять точку зрению человека, а с другой — не потеряться и не раствориться в его мировоззрении. Иногда я настолько проникаюсь логикой и аргументами клиента, что невольно начинаю разделять его взгляды, и в итоге мы оба оказываемся в тупике. Ситуация видится мне такой же безвыходной, какой она кажется клиенту. Мы вместе упираемся в глухой угол. Чтобы не допустить этого, мне нужно сохранять некоторую степень объективности, выдерживать тонкую грань между искренним участием и отстраненной позицией стороннего наблюдателя. Да, сочувствие и эмпатия — важный элемент процесса, однако в лучших интересах клиента, когда специалист имеет альтернативную точку зрения на проблему”, — ответил Майкл.

“То есть ваш бич — чрезмерная эмпатия?” — переспросили мы.

“Знаете, как работает стереоскопическое зрение? Два разных изображения накладываются друг на друга, и в итоге получается трехмерная объемная картинка. Если убрать из этой формулы одно из изображений и оставить только взгляд клиента, терапевт лишит себя возможности указать ему на что-то новое, чего тот, возможно, ранее не замечал.

Кстати, вспоминая историю Мэри, я иногда пытаюсь примерить свою реакцию на другие подобные случаи из моей практики. Я часто работаю с людьми, страдающими ОКР или тревожным расстройством, и не сказал бы, что они действуют мне на нервы. Думаю, причина моей терапевтической катастрофы кроется намного глубже, и дело здесь не в тревожных клиентах или нервозных девушках”, — размышлял Майкл.

Продолжая свою мысль, Хойт пояснил, что почему-то принял случай Мэри настолько близко к сердцу, что на время утратил свое объемное зрение — степень свободы своего “профессионального гироскопа”, который всегда помогал ему видеть сквозь однотипные дисфункциональные паттерны клиента. “Иногда, если проблема клиента сильно перекликается с моей жизнью, я начинаю воспринимать ее слишком лично и больше не могу эффективно работать с ней как терапевт. Помнится, в юности мне было сложно сохранять беспристрастность в работе молодыми людьми, жаловавшимися на различные жизненные обстоятельства, которые казались мне до боли знакомыми. Сейчас мне перевалило за пятьдесят, и с недавних пор мне стали часто попадаться клиенты, которые борются с кризисом среднего возраста, говорят о выходе на пенсию, о поиске смысла жизни и т. п. Конечно, это не может не поднимать на поверхность мои мысли и тревоги. Так что в работе с такими людьми я стараюсь проявлять особую осторожность, чтобы случайно не спроецировать личные моменты на клиента и не допустить казусов, когда клиент начинает отождествлять свою ситуацию с моей и перенимать на себя мои проблемы”, — добавил Майкл.

Майкл признался, что с такими “слепыми пятнами” он всегда старается проявлять особую осторожность, чтобы защитить себя и своих клиентов от повторения досадных ошибок прошлого. Наш собеседник специализируется на краткосрочной терапии, однако немало времени он посвятил изучению проблемы контрпереноса, рассматривая ее под различными углами в своих научных работах.

“Иногда я вспоминаю некоторых людей, с которыми работал в далеком прошлом, и у меня возникает стойкое чувство, что в те времена я вообще не ведал, что творил. Хочется схватиться за голову и спросить себя: «Чем ты вообще руководствовался? Как ты мог быть настолько слеп?» Впрочем, что-то подсказывает мне, что, когда спустя несколько лет я буду прокручивать в памяти истории нынешних клиентов, у меня возникнет похожее ощущение. Могу биться об заклад, что сейчас я, сам того не замечая, делаю много такого, о чем буду сожалеть”, — размышлял Майкл.