Тереза
Шрифт:
И вот она опять на улице. Вопреки всему она не верила, что Казимир покинул Вену. Ведь ей не надо было немедленно возвращаться, она могла еще несколько дней побродить по улицам, пока он в конце концов не встретится ей. И хотя Тереза в глубине души чувствовала смехотворность своей затеи, она в самом деле стала бродить по улицам города вдоль и поперек, пока усталость и голод не заставили ее зайти в первый попавшийся ресторанчик. Время было послеобеденное, так что она сидела одна-одинешенька в просторном, неуютном зале и, дожидаясь, когда ей принесут еду, непрерывно, словно в бреду, пересчитывала покрытые белыми скатертями столики, начиная с тех, что стояли на свету, возле оконных ниш, и кончая теми, что были погружены в полумрак неосвещенной части зала. Взгляд Терезы случайно упал на ее сумку, которую она, войдя в ресторан, положила на какой-то стул, и только тут поняла, что все эти часы блуждала по улицам с багажом и что у нее все еще нет крыши над головой. Ресторан, в котором она сидела, был при второсортной гостинице, и она решила в ней и остановиться.
Когда Тереза у себя в номере почистила платье от дорожной и уличной пыли, до вечера было еще далеко. Из своего окна на пятом этаже она вглядывалась в городскую дымку над улицей, с которой до нее долетали шум и грохот колес —
В номере совсем стемнело. На полу перед открытым окном лежало мутное пятно вечернего света. Что теперь делать? Спуститься вниз, на улицы? И бесцельно бродить по ним? А потом ночь? А после нее — утро? Она ведь все равно не встретит его, даже если он никуда не уехал. Что еще ей здесь делать? И выход нашелся: она решила сейчас же ночным поездом вернуться в Ишль. Позвонив, она заплатила по счету, сбежала вниз по лестнице, поехала с сумкой на вокзал и так крепко уснула, съежившись в уголке купе, что проснулась лишь за четверть часа до своей станции.
В доме семейства Эппих с ней все обращались весьма деликатно, их гости тоже были с ней любезны, как с членом семьи, хоть и несколько обделенным земными благами, но во всем остальном равноправным с прочими. А один молодой адвокат, невзрачный, близорукий, с тонким, немного болезненным лицом, уделял ей особенно много внимания, рассказывал о своей невеселой юности, об учебе в университете, о годах работы учителем и гувернером, и она чувствовала, что он ее несколько переоценивает, мало того, считает ее существом более высокого полета, чем она была на самом деле. Она тоже рассказывала ему всякую всячину: о родителях, о брате, об Альфреде — своей «первой любви» — в легком и зачастую наигранном тоне, подходящем случайному слушателю, который она усвоила. О Максе она вообще не упомянула, а вот о знакомстве с Казимиром поведала, но так, словно оно было совершенно безобидным и после того первого вечера в Пратере они всего лишь несколько раз гуляли как друзья. В последний день его отпуска, в лесу, когда они оба немного отстали от всей компании, молодой адвокат несколько неуклюже попытался ее обнять. Она сначала резко оттолкнула его, но потом смилостивилась и позволила ей писать. Тереза никогда больше о нем не слышала.
В конце августа появился молодой господин Эппих. Его сестры, в городе не особенно ладившие с ним, были страшно рады его приезду, а их подружки все как одна в него влюбились. В Вене он, повинуясь веянию моды, сбрил усики, и все нашли, что он стал очень похож на одного весьма популярного актера, любимца женщин. С Терезой он вел себя поначалу весьма сдержанно. Но однажды, ближе к вечеру, случайно встретившись с нею на лестнице, он как бы в шутку загородил ей дорогу, и она не оказала ему решительного сопротивления. Закрыв за собой дверь своей комнаты, она увидела в окно, как этот молодой господин с сигаретой во рту вышел из парка, даже не оглянувшись.
Тем временем в Ишль на два дня приехал глава семьи доктор Эппих. Между ним и его супругой, по всей видимости, произошла какая-то ужасная размолвка, на что все обратили внимание. Он уехал, ни с кем не попрощавшись. Младшая дочь на следующий день ходила заплаканная, и Тереза почувствовала, что эта двенадцатилетняя девочка больше понимала в том, что вокруг нее происходило, и воспринимала все болезненнее, чем остальные.
Однажды ночью Тереза вдруг всполошилась: ей послышался какой-то шум за дверью. Она подумала, что это Жорж пытается проникнуть к ней в комнату. Но вместо страха ощутила приятное волнение, а когда вскоре все затихло — отчетливое разочарование. Мысль, которая после той встречи на лестнице уже несколько раз мельком приходила ей в голову, в эту бессонную ночь превратилась в некий план: она решила постараться заполучить Жоржа на роль отца для своего ребенка. Да и время подгоняло. Но молодой человек словно разгадал ее намерения — с того дня он держался подальше от Терезы, и та, поначалу удивившись, вскоре выяснила, что за последние дни между ним и одной молодой дамой, принятой в доме, завязался роман. Ревности она отнюдь не почувствовала. Злость на себя скоро обернулась стыдом, она сочла себя отверженной и все яснее понимала тягостность своего состояния и опасность создавшегося положения. Мысль о встрече с братом внушала ей в последнее время какой-то нелепый страх. И все же она была совершенно убеждена, что большинство особ женского пола, с которыми она была знакома, в особенности некоторые из ее товарок по профессии, уже пережили нечто подобное и сумели вовремя найти выход. Естественно, прямо в лоб их не спросишь, но, вероятно, можно так повернуть разговор, что удастся выяснить что-нибудь весьма полезное. Среди бонн и гувернанток из круга ее знакомых были две, с которыми у нее иногда завязывалась непринужденная беседа, не затрагивавшая, однако, действительно деликатных тем. Одна была тощим, бледным, увядшим и на вид добрым существом, которая не только о семье, где работала, но и обо всех бывавших у них гостях всегда отзывалась самым злобным образом. Все знали, что она была не то вдова, не то разведена, тем не менее называли ее не иначе, как «фройляйн». Вторая была брюнетка с веселым нравом, еще не разменявшая третий десяток, ее подозревали в бесчисленных любовных связях, хотя никто не мог доказать ни одной. Она-то и была той живой душой, у которой Тереза решилась попросить совета. И как-то дождливым днем в середине сентября, воспользовавшись тем, что воспитанницы ушли вперед, она начала заранее обдуманный разговор, однако сперва заговорила о множестве детишек в доме директора банка, где работала фройляйн Роза. Но поскольку Тереза побаивалась задать прямой вопрос, то и не услышала ничего, кроме того, что уже и сама знала: что существуют услужливые женщины, а также врачи, к которым можно обратиться с такого рода делами, и что опасность не слишком велика. Почему-то этот поверхностный разговор успокоил Терезу; поскольку фройляйн Роза говорила веселым, почти шутливым тоном, все то, что раньше представлялось Терезе опасным и ужасным, теперь виделось не столь уж тяжким, в известной мере даже само собой разумеющимся. Все вместе было просто эпизодом, случающимся в жизни некоторых женщин и не оставляющим никаких последствий. И для нее он тоже не должен означать ничего иного.
Наступила осень, все переехали в город, и Тереза стала искать в газетах объявления, но уже не о работе, а те, которые в данной ситуации могли быть ей полезными. Однажды вечером она поднялась по винтовой лестничке старого дома в центре города и спустя несколько минут сидела напротив приветливой дамы средних лет, которая из-за цвета оконных занавесей купалась в волнах блекло-розового света. Уютная, выдержанная в духе буржуазной гостиной комната никоим образом не наводила на мысль о роде занятий ее хозяйки, и Тереза без всякой робости, хотя и с известной осторожностью изложила цель своего прихода. Приветливая дама небрежно заметила, что менее получаса назад с ней говорила по такому же делу некая юная баронесса, причем уже во второй раз в этом году. Рассказала и еще кое-что о круге своих респектабельных пациенток, включающем чуть ли не самых близких ко двору персон, мягко пошутила по поводу легкомыслия юных девиц, а потом вдруг довольно неожиданно заговорила о немыслимо богатом фабриканте, который недавно побывал здесь у нее с одной актрисой, и предложила Терезе свое содействие в знакомстве с этим фабрикантом, уже уставшим от своей любовницы. Тереза откланялась, обронив, что подумает об этом и зайдет завтра. Выйдя из дома, она заметила у двери господина в темном плаще с черным потертым бархатным воротником и папкой под мышкой, который смерил Терезу взглядом с головы до ног. Сердце ее заколотилось так, что, казалось, готово было выпрыгнуть из груди; она тут же представила себе, что ее арестовали, обвинили и осудили, что она уже за решеткой, и, только вновь смешавшись с толпой, мало-помалу успокоилась.
Впрочем, этот первый опыт отнюдь не обескуражил ее, и уже на следующий вечер она отправилась к женщине, которая в газете также предлагала дамам совет и помощь, но свой адрес указывала только в ответ на письменный запрос в редакцию. На четвертом этаже нового дома, расположенного на одной из широких улиц предместья, золотыми буквами на табличке было написано: «Готфрид Рузам». Мило одетая горничная провела Терезу в небольшую, весьма элегантную гостиную, где ей пришлось некоторое время подождать, листая альбом с разными семейными фотографиями и портретами известных театральных актеров. Наконец появился какой-то господин, который бегло поздоровался и исчез за другой дверью. Спустя несколько секунд он вернулся в сопровождении изящной дамы далеко не первой молодости в удобном, ниспадающем красивыми фалдами домашнем платье, едва слышно пробормотал «пардон!» и вновь исчез. Тереза успела заметить, каким нежным взглядом дама одарила дверь, закрывшуюся за ним.
— Это мой супруг, — промолвила она и, словно извиняясь за что-то, добавила: — Он большей частью в разъездах. Итак, чем могу служить, дитя мое?
Тереза изъяснялась еще осторожнее, чем вчера. Однако женщина поняла ее без лишних слов и просто осведомилась, когда она намеревается поселиться у нее. Поняв из возражений Терезы, что та отнюдь не собирается жить здесь вплоть до родов, она вдруг сделала строгое лицо и заявила, что обычно лишь в редчайших случаях решается на то, что Тереза, очевидно, имела в виду, и тут же назвала сумму, за которую она в порядке исключения готова взять на себя весь риск. Для Терезы эта сумма была непосильной. В ответ фрау Рузам посоветовала ей не делать глупостей, рассказала об одном господине, который женился на юной девушке только после того, как узнал, что у нее был ребенок от другого мужчины, предостерегла Терезу от дам, помещающих в газетах подобные объявления, и упомянула двух, арестованных в последние дни.
Тереза ушла в полном смятении, красная до корней волос. Словно лунатик, слонялась она под теплыми струями осеннего дождя по улицам города. Случайно она оказалась подле дома, в котором встречалась с Казимиром. Уступая внезапному порыву, она спросила у привратника, не забрал ли господин Тобиш письма, пришедшие на его имя, и узнала, к своему изумлению, что да, забрал, а именно вчера вечером. И вновь надежда проснулась в ней. В ближайшей кофейне она черкнула Казимиру письмецо, не содержавшее никаких упреков, только страстные заверения в своей неизменной любви. Она, мол, не хочет ни о чем спрашивать, ибо и так знает, что в жизни художника всегда случается что-то загадочное, что ей превосходно живется и что она бесконечно жаждет встретиться с ним где угодно, хотя бы на четверть часа. Оставив письмо у привратника, Тереза спала в эту ночь спокойно и проснулась со странно благостным ощущением, что вчера произошло что-то приятное.