Тереза
Шрифт:
Близилась весна, театральный сезон заканчивался. Тереза вряд ли заметила бы, что Макс в последнее время частенько из-за служебных обязанностей не мог принимать ее у себя, не заметила бы также, что один раз ему пришлось на несколько дней уехать, также якобы по служебным делам, — но как-то вечером, когда за столом в трактире было произнесено имя некой весьма популярной в городе актрисы, один из приятелей улыбнулся Максу, а тот недовольным жестом словно отмахнулся от этой предательской улыбки. При следующем посещении театра от внимания Терезы, уже кое-что заподозрившей, не могло ускользнуть, что эта молодая дама, по окончании акта вышедшая на поклоны вместе с другими актерами, остановила свой взгляд на Максе, сидевшем в первом ряду, и тот ответил ей легким кивком. Тереза под каким-то предлогом предоставила матери возвращаться домой в одиночестве и подстерегла лейтенанта, который был этим весьма задет. Ее предложение проводить его до дома он отклонил по той причине, что условился о встрече с приятелями. После этого Макс вдруг стал очень любезным,
Она рывком распахнула дверь своей комнаты и очень удивилась, увидев мать, стоявшую на коленях перед комодом и рывшуюся в его нижнем ящике. Когда Тереза вошла, мать вся съежилась от страха и пробормотала:
— Я хотела только посмотреть… Привести твои вещи в порядок. Ведь у тебя вечно нет времени.
— Среди ночи приводить мои вещи в порядок? Что ты такое несешь?
— Не сердись, дитя мое, я в самом деле не имела в виду ничего плохого. — И смущенно добавила: — Можешь проверить, все ли на месте.
Она вышла, а Тереза тотчас присела перед открытым ящиком. После того как она сожгла почти все письма Альфреда, пришло еще три или четыре, уже не содержавшие оскорблений, как прежние, и выдержанные скорее в немного сентиментальных и грустных тонах, — словно гроза, мало-помалу затихающая вдали. Некоторых из этих писем не хватало, не было на месте и нескольких коротких записок, которые обычно оставлял ей Макс. Чего мать хотела? Уж не собиралась ли ее шантажировать? Может, ею двигало обычное любопытство? Или неблаговидное желание погреть стареющее сердце картиной чужих любовных похождений? Как бы то ни было, Тереза поняла, что не сможет больше жить с матерью под одной крышей. Она не могла взять в толк, почему так быстро отказалась от своего плана женить на себе Макса, и решила завтра же высказать ему свое требование. Это решение, которое могло переменить ее жизнь или, во всяком случае, внести ясность, настолько успокоило Терезу, что она крепко уснула от усталости и на следующее утро нашла в себе силы приветливо поздороваться с матерью, избежав каких-либо намеков на ночной инцидент. Поскольку, помимо всего прочего, на дворе стоял чудесный мартовский день, игравший уже всеми красками весны, а может, и потому, что завтра было Вербное воскресенье и на следующий день труппа должна была разъехаться, Тереза с добрым предчувствием ожидала назначенной на сегодняшний вечер встречи с Максом.
Войдя в его комнату под вечер, Тереза увидела, что его еще не было, но такое иногда случалось. Мысль, до сих пор никогда не приходившая ей в голову, мелькнула у нее в мозгу как отголосок вчерашнего инцидента: заглянуть в шкаф и в ящики комода своего возлюбленного. Чтобы не поддаться этому постыдному искушению, она взяла в руки одну из книг, лежавших на столе. Макс обычно читал книги случайные: романы, иногда пьесы, в большинстве это были потрепанные экземпляры, побывавшие уже во многих руках, прежде чем попасть к нему. Тереза открыла книгу — то было иллюстрированное издание Хаклендера [1] , потом бросила рассеянный взгляд на толстый том — снабженное картами издание генерального штаба, и когда машинально отодвинула его в сторону, то заметила, что под ним лежала, словно нарочно припрятанная, машинописная рукопись текста новой пьесы, которую Тереза видела в городском театре несколько дней назад. Она полистала рукопись и заметила, что красным карандашом везде подчеркнуто одно и то же женское имя — Беата. Беата? Не так ли звали особу, чью роль в недавно виденной ею пьесе исполняла та дама, в интимной связи с которой она уже несколько дней подозревала Макса? Конечно же Беата! Совпадение не случайно. После такого открытия она сочла вполне оправданным дальнейшее расследование и, охваченная внезапно вспыхнувшей ревностью, принялась за него так безоглядно и успешно, что Максу, в эти минуты вошедшему в комнату и увидевшему ее стоящей перед открытым шкафом на куче писем, вуалей и подозрительного кружевного белья, не было смысла что-либо отрицать. Макс бросился к ней, схватил за руки, она высвободилась, крикнула ему в лицо «подлец!» и хотела было уже уйти, не дожидаясь возражений, извинений и оправданий. Но он крепко взял ее за плечи.
1
Хаклендер Фридрих Вильгельм (1816–1877) — автор грубоватых развлекательных рассказов из солдатской жизни. (Здесь и далее примеч. переводчика).
— Ты ведешь себя как ребенок! — сказал он. Она смотрела на него во все глаза. — Ведь ее уже нет здесь! — Но поскольку Тереза все еще глядела на него непонимающими глазами, добавил: — Даю честное слово! Я сам только что проводил ее к поезду.
Теперь она все поняла, язвительно расхохоталась и вышла. Макс бросился ей вслед. На темной лестнице он схватил ее за руку.
— Будь любезен, отпусти мою руку, — процедила она сквозь зубы.
— И не подумаю, — ответил он. — Ты просто глупышка. Выслушай же меня. Я ни в чем не виноват. Она не давала мне проходу. Спроси кого хочешь. Я до смерти рад, что она уехала. Сегодня сам собирался рассказать тебе всю эту историю, честное слово.
Макс прижал ее к себе. Тереза заплакала.
— Дитя, сущее дитя, — повторял он. И, крепко держа ее запястье одной рукой, другой гладил ее волосы, щеки, плечи. — Кстати, ты оставила наверху свою шляпу, так что успокойся наконец. Позволь мне хотя бы объясниться, а потом можешь поступать, как хочешь.
Она опять последовала за ним в его комнату. Он рывком посадил ее к себе на колени и поклялся, что всегда любил ее и только ее одну и что «такое» никогда больше не повторится. Она не поверила ни одному его слову, но осталась. Вернувшись под утро домой, она заперлась в своей комнате. Вяло и уныло упаковав свои вещи, она написала несколько сухих прощальных слов матери и дневным поездом укатила в Вену.
Первую ночь в Вене Тереза провела в неказистой гостинице неподалеку от вокзала, а на следующее утро, следуя заранее продуманному плану, сразу же направилась в центр города. День был светлый и предвесенний. Повсюду уже продавались фиалки, на многих женщинах были весенние платья. Однако Тереза и в своем простом, но приличном зимнем туалете чувствовала себя хорошо и уверенно, она радовалась тому, что уехала из Зальцбурга и была одна.
Из газеты она загодя выписала себе адреса, где требовалась няня или воспитательница, и теперь весь день, с небольшим перерывом на обед в недорогом ресторанчике, ходила по городу от одного дома к другому. В одном месте ее сочли слишком юной, в другом отказали из-за того, что она не смогла предъявить документа об окончании лицея. Несколько раз ей самой не понравились люди, которые были готовы принять ее на работу, и, наконец, под вечер, совсем выбившись из сил, она решилась наняться к четырем детям от трех до семи лет в семью чиновника.
По сравнению с тем, что она здесь увидела, ее бывшая жизнь дома даже в худшие времена показалась ей прямо-таки роскошной. Вечно голодные дети наполняли нищенскую квартиру лишь шумом, но не радостью. Родители были раздражительные и злобные. Тереза, которой пришлось добавлять на питание собственные деньги, через несколько недель оказалась на бобах и, будучи не в силах далее выносить неприятный тон хозяев, покинула этот дом.
В следующем месте, у вдовы с двумя детьми, с ней обращались как с девочкой на побегушках, в третьем ее вскоре отпугнула невыносимая неопрятность домочадцев, в четвертом — наглые домогательства хозяина дома. Так она еще несколько раз меняла место работы, чувствуя, что иногда из-за ее собственного нетерпения и известной доли высокомерия, находившего на нее временами, и неожиданного для нее самой безразличия к детям, вверенным ее заботам, она перекладывала на них вину в собственном неумении приспособиться к жизни под чужой крышей. Жизнь эта была до такой степени утомительной и полной забот, что Терезе было просто некогда подумать как следует о себе. Однако временами, когда она, лежа на своей узкой кровати возле холодной каменной стены, вдруг просыпалась среди ночи, разбуженная плачем одного из своих подопечных, или когда на рассвете ей не давали спать шум на лестнице и болтовня прислуги, или когда она, уставшая, сидела на скамейке в жалком, маленьком садике с кучей чужих сорванцов, которые были ей безразличны или отвратительны, или же когда она имела возможность побыть одной в детской комнате, случайно обретя желанный досуг, дабы подумать о своей участи, ей, словно при внезапной вспышке света, становилась совершенно ясна вся плачевность ее положения.
Редкие свободные часы после обеда, выпадавшие на ее долю, она от усталости чаще всего проводила там же, где служила, в особенности после того, как самым неприятным образом закончилась единственная ее попытка совершить совместную прогулку с няней из соседнего дома. Эта особа, любившая рассказывать о всевозможных притязаниях, которым она подвергалась в различных семьях со стороны хозяев дома или их сыновей и которые она всегда победоносно отражала, в этот воскресный вечер в Пратере терпеливо сносила самые наглые заигрывания молодых людей любого сорта, а в конце концов стала отвечать им так развязно, что Тереза, улучив минутку, удрала, охваченная внезапным отвращением, и в одиночестве вернулась к себе.
Известия из Зальцбурга все это время были весьма скудными. Сама она при своем похожем на бегство отъезде, естественно, не оставила никакого адреса, и первый ответ на адрес одной посреднической конторы по найму, который она наконец спустя месяцы получила от матери, был таким же немногословным, как и ее прощальная записка. Но если поначалу в письмах фрау Фабиани еще чувствовалась обида на дочь, то впоследствии тон их позволил заключить, что Тереза, в сущности, покинула родительский дом в полном согласии с желанием матери. И несмотря на то что и письма Терезы при всей ее сдержанности были составлены так, что сострадательная душа все же могла бы прочувствовать всю плачевность и бедственность ее существования, мать, по-видимому, ничего такого не замечала, ибо иногда даже выражала удовлетворение по поводу благополучных обстоятельств жизни Терезы. Но то, что могло бы показаться насмешкой, было не чем иным, как легкомыслием. В письмах матери часто встречались имена совершенно посторонних, даже незнакомых Терезе людей. Об отце она сообщала только, что его состояние «в общем и целом не изменилось», а о брате вообще ничего не писала, пока вдруг не пришла открытка с пожеланием, выраженным тоном легкого упрека, чтобы Тереза все же как-нибудь повидалась с Карлом, о котором она, мать, месяцами ничего не знает и которого она во время каникул тщетно ожидала в Зальцбурге.