Тереза
Шрифт:
Об этом визите она написала Альфреду в выражениях глубочайшего сочувствия к отцу и даже дочерней боли, хорошо зная, что они вряд ли соответствуют ее истинным чувствам. Равно как и слова любви и нежности, посылаемые ею далекому возлюбленному. Но что ей оставалось делать? Никак невозможно было написать ему правду: что иногда она просто-напросто тщетно пыталась вспомнить его черты, что начала забывать даже его голос, что частенько часами не думала о нем. Зато намного чаще — о другом, о котором она, собственно говоря, не должна была и не имела права думать.
Как-то вечером, когда Тереза сидела за столом, мучительно стараясь написать Альфреду ответ на его жалобное письмо и чуть ли не впадая в отчаяние, вдруг явился
— Итак, что думает милая крошка насчет кругосветного путешествия? Кстати, ни в Индию, ни в Африку мы не поедем.
Он взял ее руки в свои и назвал какое-то местечко на одном из итальянских озер, где он много лет назад провел осень в очаровательной небольшой вилле с великолепным парком. Мраморные ступени спускались прямехонько к озеру, купаться можно было вплоть до середины ноября. В соседней вилле, продолжал он, жили три молодые дамы. Среди бела дня они спускались со своей веранды прямо в озеро, все трое, но до этого сбрасывали купальные халаты, под которыми больше ничего не было. Да, они плавали по озеру совершенно обнаженными.
Он еще ближе придвинулся к Терезе и проявил такую фамильярную настойчивость, что она от страха и отвращения попыталась вырваться из его рук. В конце концов, вскочив со стула, она нечаянно толкнула столик с лампой. Тут дверь в комнату распахнулась, из коридора упал луч яркого света, на пороге стояла ее мать, по-видимому только что вернувшаяся домой, в черной старомодной мантилье с жемчужной бахромой и шляпке, криво сидевшей на растрепавшейся прическе. Она поздоровалась с графом, который поднялся с места, чтобы тоже поприветствовать ее, и, быстро оторвав взгляд от дочери, попросила его сесть — ей так же мало хотелось заметить ее смятение, как и услышать грохот едва не упавшего столика. Вскоре уже завязалась легкая беседа ни о чем, и, поскольку граф задал Терезе какой-то безобидный вопрос, той ничего не оставалось, как ответить на него вполне невинным тоном, что ей и удалось без особых усилий.
Уходя, граф имел все основания думать, будто он прощен: ведь он не мог догадаться, что причиной кажущегося спокойствия Терезы было твердое решение без всякого отлагательства осуществить планы отъезда и бегства из дому.
Она откликнулась на газетные объявления, послав письма в Грац, Клагефурт, Брюнн, на всякий случай и в Вену тоже, с просьбой ответить ей до востребования. Ответов не было, только из Вены и Граца пришли письма от посреднических контор, которые прежде всего требовали прислать задаток. Она стала подумывать о том, чтобы уехать на авось, но тут, поначалу даже удивившись, обнаружила, что дома ей стало нравиться больше. Мать держалась с ней приветливо, дом был полная чаша, а от графа Бенкхайма пришло письмо с извинениями — любезное, не лишенное юмора, даже немного трогательное, и при следующем визите он вел себя так безукоризненно, словно пришел в гости не просто в приличный буржуазный дом, а как бы к равным себе по положению. Тем не менее Тереза еще несколько раз откликалась на объявления, в которых требовались няни или воспитательницы, но в общем занималась этим довольно вяло. Что именно ее на самом деле удерживало в Зальцбурге, она не признавалась даже самой себе.
Как-то в вечерних сумерках дождливого дня Тереза стояла под аркой почтамта и читала только что полученный ответ от одной дамы из Вены, когда вдруг услышала за спиной голос: «Добрый
Медленно обернувшись, она улыбнулась лейтенанту так, словно давно ждала его, и лишь потом спохватилась, что лучше бы ей было не улыбаться так откровенно…
— Да, это я, — просто сказал лейтенант, взял руку Терезы и поцеловал ее несколько раз. — Я вернулся час назад, и первое человеческое существо, попавшееся мне навстречу, — были вы, фройляйн Тереза. Это ли не знак судьбы… — И он удержал ее руку в своей.
— Значит, маневры закончились? — спросила Тереза. — Однако как быстро летит время.
— Я там проторчал целую вечность, — ответил лейтенант. — А вы и не заметили?
— В самом деле не заметила, прошло никак не более восьми дней.
— Двадцать один день и двадцать одна ночь, и каждую из них я мечтал о вас. Впрочем, днем тоже. Хотите расскажу?
— Я не любопытна.
— Зато я — в высшей степени. И потому готов жизнь отдать за то, чтобы узнать, что написано в том письмеце, которое вы получили на почте.
Тереза скомкала письмо, которое все еще держала в руке, сунула в карман плаща и лукаво поглядела на лейтенанта.
— Сдается мне, однако, — заметил лейтенант, — тут совсем не подходящее место, чтобы поболтать по душам. Не желает ли милостивая государыня взять под свое крыло бедного, насквозь промокшего лейтенанта?
Без лишних слов он забрал у нее зонтик, раскрыл его над ними обоими, взял ее под руку, вышел вместе с ней под струи ливня и на ходу начал рассказывать. Он говорил о том, как было на маневрах, о лагерной жизни под открытым небом на высоте трех тысяч метров, о грозе, застигнувшей их на одной из вершин Доломитовых Альп, о захвате в плен вражеского патруля, — само собой разумеется, лейтенант находился в рядах победоносной армии. А они с Терезой тем временем все шли и шли по пустынным, плохо освещенным улицам, пока не остановились в каком-то узком переулке перед старым домом, где он ей предложил — опять таким тоном, словно в этом не было ничего особенного, — дабы, промокнув, не заболеть, выпить у него чашечку чаю с ромом. Но тут она опомнилась. За кого он ее, в сущности, принимает? И не сошел ли он окончательно с ума? А когда он приобнял ее за плечи, как бы собираясь увлечь за собой, она обрезала его: уж не желает ли он раз и навсегда испортить с ней отношения?
Тогда он ее отпустил и заверил, что конечно же знает, более того, тотчас заметил, что она — совершенно особенное создание. И с того дня, когда ее увидел, он уже не мог думать больше ни о каком другом существе женского пола, да что там, даже смотреть ни на кого не мог. И, рискуя выставить себя в смешном свете, заявил, что будет ежевечерне ровно в семь часов стоять здесь у входной двери и ждать. Ждать, пока она не явится, даже если ему придется так простоять десять лет. Да, он готов поклясться в этом своей офицерской честью. И где бы они ни повстречались в городе, он пройдет мимо, вежливо поздоровавшись, но не заговорит с нею, разве что она сама знаком даст ему понять, что разрешает. И все равно он будет стоять у этой двери — на всякий случай ей следует запомнить номер дома: семьдесят семь. Каждый вечер, ровно в семь. Ведь делать-то ему больше нечего. На приятелей — среди них есть и очень приятные парни — ему плевать. Подружки у него нет — о, уже давно нет, добавил он в ответ на недоверчивую улыбку Терезы. И если она не явится в семь часов, то он вернется в свою комнату, там, наверху, на третьем этаже, — он живет один-одинешенек у хозяйки, старой женщины, к тому же глухой, — и там, в своей уютной комнате, будет пить чай, есть бутерброды и курить сигареты — и все же надеяться — до следующего вечера.