Тереза
Шрифт:
— Министерский советник доктор Бинг. Я не прошу вас назвать свое имя, сударыня, — добавил он. — Как только вы убедитесь, что мне можно верить, тогда и назовете — или же не назовете. Как захотите.
Потом стал рассказывать о своей поездке. Она была отнюдь не развлекательная, а деловая — и в известной мере еще и политическая. Тем не менее в Берлине он несколько раз был в опере, что и здесь в принципе составляет для него единственное удовольствие. Сударыня, вероятно, тоже любит музыку?
— Да, немного, но у меня так мало возможностей посещать оперы и концерты.
— Само собой разумеется, — подхватил министерский советник, — обязанности хозяйки дома, семейные обязанности, могу себе представить.
Тереза покачала головой. У нее, мол, нет детей. Был один ребенок, но умер.
Она и сама не знала, зачем лжет, зачем скрывает, зачем грешит против правды. Министерский советник сожалел, что коснулся больного места. Его деликатность так ее тронула, как если бы она сказала ему правду. Дойдя до угла своей улицы, она попросила не провожать ее дальше. После того как он вежливо попрощался, она тут же пожалела о сказанном, потому что ей теперь не оставалось ничего другого, кроме как провести вечер дома — вечер, на который она уже отпросилась и пустоту которого, возникшую по ее же вине, она ощутила почти как настоящую муку.
При следующей встрече
Они встречались регулярно раз в две недели. И Тереза радовалась приятной атмосфере квартиры с затененными светильниками, радовалась даже каждый раз с особой изысканностью составленному меню ужина, да и просто разнообразию, которое вносил этот вечер в ее жизнь, едва ли не больше, чем самому любовнику. Голос его по-прежнему звучал так приятно приглушенно, его манера говорить была так же прелестно аффектирована, как и в первый день, однако к вещам, которые он ей рассказывал, она никак не могла обнаружить в себе хоть какой-нибудь интерес. Больше всего ей нравилось слушать его, когда он рассказывал о своей матушке, которую называл «благородной и доброй» женщиной, а также о своих посещениях Оперы — об этом он, впрочем, рассказывал фразами, знакомыми ей по газетам. Изредка он говорил и о политике, но так деловито и сухо, словно перед ним сидел коллега из министерства, причем делал это иногда и в часы, которые мало подходили для таких рассуждений. В своей тактичной манере, не лишенной самолюбования, он предложил облегчить ее материальное положение путем небольшой ежемесячной субсидии, на что она, немного поломавшись, согласилась.
В общем и целом это было спокойное время, можно было бы даже назвать его счастливым. И все же она воспринимала отсутствие в ее жизни стержня, вернее, смысла еще острее, чем раньше. Иногда на нее нападало желание излить свою душу этому мужчине, который, в конце концов, был ее любовником. Но ее всегда удерживали какие-то соображения морального порядка или же, как ей иногда мерещилось, какое-то сопротивление с его стороны. Да, она ясно видела, что он хотел предотвратить такие знаки ее доверия, дабы избежать неприятностей или большей ответственности. И Тереза поняла, что и эта связь в ближайшее время кончится; точно так же, как не сомневалась, что и в доме фабриканта, как ни дружески складывались ее отношения с родителями и дочерьми, она не нашла ни постоянного места работы, ни тем более родного дома.
Получалось так, что всегда и везде почва уходила у нее из-под ног, и, даже общаясь с сыном, она не обретала надежности. Более того, она не могла скрыть от себя, что Франц под влиянием сложившихся обстоятельств был откровеннее скорее с фрау Лейтнер и даже с рано созревшей Агнессой, которая выглядела теперь уже совсем взрослой девицей, чем с ней, родной матерью. Иногда ей очень хотелось поделиться с кем-нибудь своими душевными муками, и раз-другой она была близка к тому, чтобы открыть свое сердце одной из товарок по судьбе и профессии, с которыми ее свел случай и которые обычно выкладывали ей свои большие и маленькие секреты. Но кончалось это тем, что ее начинали считать замкнутой и даже высокомерной, а защитницы старались извинить ее тем, что она происходила из дворянской семьи и поэтому мнила себя выше своих приятельниц.
В мае, после дней, когда тревога и обманчивое успокоение сменяли друг друга, Тереза перестала заблуждаться на тот счет, что опять оказалась в положении. Первым движением души было, конечно, поставить об этом в известность своего любовника. Однако, не сделав этого из-за непонятной ей самой робости, она твердо решила вообще ничего ему не говорить и на сей раз быстро покончить с этим делом, несмотря на грозившие опасности. Лучше смерть, чем еще один ребенок. Теперь она не медлила и уже через несколько дней освободилась от этой заботы быстро и без всяких дурных последствий, заплатив не слишком большую сумму, которую собиралась потратить на новое платье. В семье фабриканта обратили внимание на то, что она без всяких объяснений несколько дней не вставала с постели, и, видимо, заподозрили что-то; отношение к ней ухудшилось, она почувствовала неоправданность резкого тона, которым с ней начали разговаривать, не сочла для себя возможным промолчать в ответ и поняла, что ее жизнь в этом доме становится нестерпимой. Не называя причин, она при следующей встрече рассказала обо всем своему любовнику, министерскому советнику. Его очевидное безразличие, которое он на сей раз не дал себе труда скрыть преувеличенно сочувственными фразами, вывело ее из себя. Все невысказанные упреки не только ему, но и своей участи, скопившиеся в ее душе за последние месяцы, теперь вылились на него, и у нее слетали с уст такие слова, которых она тут же стыдилась. Но когда он повел себя, как человек, обязанный ей прощать все, ее возмущение вновь выплеснулось словами. Теперь она бросила ему в лицо, что была в положении от него и утаила это только потому, что он ничего о ней не знает и знать не хочет и что она значит для него не больше, чем любая уличная девка. Сочувственными, но несколько неуклюжими словами он постарался ее успокоить. Тереза поняла только, как он рад, что для него вся эта история кончилась так благополучно, сказала ему это в лицо и сделала было движение уйти, однако он нежно ее удержал, поцеловал руки, произошло примирение; она знала, что оно не будет долгим.
Несколько дней спустя семья фабриканта выезжала на летний отдых за город и воспользовалась этим предлогом, чтобы отказаться от ее услуг. Тереза облегченно вздохнула. Прекрасный летний день, когда она поднималась по уже сто раз хоженой тропинке из Энцбаха к усадьбе Лейтнеров, показался ей доброй приметой грядущего примирения. Не только своему мальчику, но также супругам Лейтнер и даже Агнессе, которую она все меньше выносила, она привезла маленькие подарки. Этим летом она собиралась всерьез заняться воспитанием сына, однако на каждом шагу чувствовала, как трудно противопоставить свою собственную натуру и собственную волю влиянию совершенно другого, типично крестьянского окружения. С ужасом она подмечала, что Франц перенял не только выговор, но и некоторые жесты, которые иногда весьма комично копировали грубоватые манеры господина Лейтнера. Тереза попыталась в первую очередь отучить сына от самых дурных простонародных выражений и жестов и выяснить наконец, каковы же его успехи в школьных дисциплинах. Он пока еще только осваивал чтение, письмо и азы арифметики. Мальчик довольно быстро все схватывал, однако в школу ходил без всякого удовольствия. Ей очень хотелось научить Франца любить природу, поэтому она обращала его внимание на красоту пейзажа, на ароматы лугов и лесов, на полет бабочек. Но вскоре ей пришлось убедиться, что он еще не дорос или вообще не создан для того, чтобы все это чувствовать. Конечно, то, что саму Терезу ежедневно наполняло новым восторгом, для него почти с первых дней жизни было делом обычным и потому никак не могло означать какую-то особенную красоту или радость. На этот раз Терезе как никогда раньше бросилось в глаза, насколько изолированно и замкнуто, сосредоточенно только на самих себе и ближайшем окружении, влачило свое существование семейство Лейтнер, равно как и другие семьи в этой местности. Все достаточно часто виделись друг с другом в поле, трактире, в церкви, но настоящего общения семей или отдельных людей между собой, в сущности, не было. Разговоры вращались почти всегда вокруг одной и той же темы, и нередко случалось, что Тереза выслушивала одну и ту же незначительную новость от разных людей, но рассказанную почти теми же словами. Сама она уже давно перестала представлять интерес для жителей Энцбаха. Все знали, что она — мать Франца и работает кем-то в Вене. Тереза держалась приветливо с каждым жителем деревни, вступала в беседы и только потом заметила, что и она приобрела привычку рассказывать какую-нибудь совершенно незначительную историю дюжину раз и всегда теми же словами.
Чтобы скрасить себе скуку, которая за два месяца пребывания в Энцбахе одолевала ее намного чаще, чем ей хотелось себе признаться, она писала гораздо больше писем, чем все последние годы. С некоторыми приятельницами по работе она обменивалась коротенькими весточками, некоторым своим прежним воспитанникам напоминала о себе традиционными приветами в праздничных открытках. Самыми подробными были ее письма к матери, которой она до сегодняшнего дня все еще ничего не сообщила о существовании внука и которой, как и большинству прочих, продолжала морочить голову, утверждая, что она отдыхает в деревне у подруги и проведет здесь несколько недель. Тереза была убеждена, что мать о чем-то догадывается или даже что-то знает. Единственный человек, кому она вообще не хотела говорить о своем ребенке, был ее брат, с которым как раз в последний год после случайной встречи на улице завязались новые, довольно прохладные отношения, так что однажды он ее даже навестил в доме фабриканта, где она тогда еще работала.
Министерскому советнику Тереза тоже послала несколько писем в самом начале ее пребывания в Энцбахе. Его ответы, короткие и формальные, до смешного не соответствовавшие страстным обращениям и пышным словам прощания, вызвали у Терезы отвращение. Она повременила с ответом и решила сперва подождать, напишет он еще раз или нет. Больше она ничего о нем не слышала и была в общем этому только рада.
В сентябре Тереза поступила на работу в должности своего рода компаньонки шестнадцатилетней бледной, неказистой и глуповатой девушки, единственной дочери овдовевшего и уже много лет назад потерявшего зрение крупного в прошлом коммерсанта, с которым жили также два его взрослых сына — юрист и инженер. Жили они на тихой окраинной улочке на втором этаже довольно старого, мрачноватого, но содержащегося в большом порядке здания, которого не коснулись такие блага цивилизации, как, например, электрическое освещение. Коммерсант, пятидесятилетний бородач с сильной проседью, мужчина довольно видный, лично принял Терезу, заметив, что ее голос, ее преданный, как он выразился, голос приятно задел его душу. Поскольку у его дочери не было никаких способностей к ведению домашнего хозяйства, на Терезу в первую очередь возложили заботу о доме, и она обрадовалась, обнаружив, что неплохо справляется и с этим делом. Жизнь здесь проходила гораздо веселее и живее, чем ожидала Тереза. К молодым господам заходили коллеги, дочь Берту навещали родственники и подруги, а стареющему слепому хозяину, очевидно, было приятно собирать вокруг себя молодых, живых, иногда даже довольно шумливых людей и участвовать в их развлечениях. Тереза чувствовала себя здесь совершенно на равных, а вскоре даже как член семьи. Одна из кузин, бойкая и сообразительная девушка, доверилась Терезе, поделившись с ней, что питает серьезное чувство к старшему кузену, юристу. Но Терезе представлялось, что девушке нравится другой кузен или еще один молодой блондин в мундире вольноопределяющегося, часто бывавший в их доме, по крайней мере, так же сильно, как якобы горячо любимый кузен. Тереза почувствовала ревнивое волнение, признаться в котором ей не хотелось, тем более что она поклялась никогда больше не ввязываться в бесперспективные интрижки. Она наконец-то устала мотаться по белу свету и теперь жаждала покоя, своего дома, собственного домашнего хозяйства. Почему бы всему этому не достаться и ей, раз другие женщины, находившиеся в таком же положении, как она, и с меньшими внешними и внутренними достоинствами достигали этого без особенных усилий? Совсем недавно одна из ее товарок по профессии, неказистое, почти отцветшее существо, вышла замуж за преуспевающего бухгалтера. Другая, к тому же еще и пользующаяся дурной славой, вступила в брак с состоятельным вдовцом, в доме которого работала воспитательницей. Почему бы судьбе и ей не улыбнуться тоже? Ее мальчик не может и не должен быть препятствием. В конце концов, разве нельзя предположить, что она была некогда замужем, а потом развелась или овдовела? Хотя господин Трюбнер отнюдь не первой молодости и, кроме того, слеп, все равно он был статным мужчиной, которого при желании можно было бы назвать даже красивым, и легко заметить, что ее близость доставляет ему удовольствие. Он очень любил, чтобы она читала ему вслух, большей частью из философских трудов, что поначалу навевало на нее скуку, пока он, вежливо перебивая ее частыми вопросами, не начал давать ей всяческие пояснения и даже делать что-то вроде докладов, полагая, что этим пробудит в ней понимание и интерес к очень далекому от нее миру идей. Иногда он пытался — очень ненавязчиво — расспросить Терезу о ее прошлом. Она рассказывала довольно правдиво о своем детстве, о родителях, о жизни в Зальцбурге и о некотором опыте, которого набралась, работая воспитательницей. О своих сердечных делах говорила лишь намеками, давая понять, что пережила много тяжелого и что несколько лет назад однажды «была почти повенчана». Господин Трюбнер не стал выспрашивать дальше, но однажды вечером, прервав чтение философской книжки, в своей мягко-серьезной манере осведомился у Терезы, как поживает ее ребенок, и объяснил покрасневшей до корней волос Терезе, которая замешкалась с ответом, что он уже давно по звучанию ее голоса определил, что она — мать, а поскольку она промолчала, то он задержал ее руку в своей и не стал углубляться в эту тему.