Термитник 2 – роман в штрихах

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Она боялась вертолётов. Но полюбила молодого вертолётчика. И даже вышла за него замуж. Но ненадолго. Потому что он всё-таки врезался однажды в чукотскую сопку. Летом. Когда в тундре стояло туманное марево от тлеющих под травяным покровом низовых устойчивых пожаров. И зачем было затевать эту любовь, эту свадьбу, на которой гулял весь золотой прииск, если эта вертлявая железная стрекоза потеряла управление и рухнула в чукотское редколесье среди круглых сопок, напоминающих с высоты небритые мужские подбородки.

У них и медовый месяц ещё не закончился. Потому что не закончился сезон золотодобычи. Отпуск им полагался сразу за три года на шесть месяцев, но чуть позже, когда речки Кепервеем и Лёльвыргыргын уйдут под лёд и старатели закроют свои артели. Собирались в Гагры к его армянской родне. Времена-то были мирные, застойные, благословенные, полузабытые теперь времена… Людмила была на дежурстве в медпункте, когда к ней прибежал дружок мужа, рыжий Жорик, и сообщил невозможное. И она словно окаменела. Словно стеклянные стены воздвиглись между нею и миром: всё видела, но ничего не слышала. И ничего не ощущала. Потом, уже через много лет, она вышла замуж за хирурга и, как ни странно, оказалась с ним в Гаграх, где он день и ночь оперировал раненых, которых свозили чуть ли не грузовиками с линии фронта, а она пролегала прямо у черты морского прибоя или по цветущим в эту пору зарослям в горах и предгорьях Кавказа. Людмила была уже операционной медсестрой высшей квалификации, но и у неё нервы сдавали от круглосуточной жатвы смерти в этих райских местах, где когда-то у неё должен был состояться медовый месяц с её первым мужем Гагиком Качаряном. Ночевали медики тут же, в бывшем партийном санатории, где развернулся полевой госпиталь для всех без исключения конфликтующих сторон. И когда над санаторием стал кружиться вертолёт без опознавательных знаков, испугалась только Людмила. Потому что она не любила вертолёты.

Остальные испугаться не успели.

Бывало, как прицепится к ней мужик, так и тащится потом, как порожний прицеп. Тарахтит по колдобинам её судьбы, гремит бортами кузова. А отцепить жалко. В этом прицепе, глядь-поглядь, уже и поклажа житейская накопилась. Жалко бросить-то, в дальней дороге любая рухлядь может пригодиться. Вот хоть взять эту кошму из верблюжьей шерсти. Когда и зачем он её привез в дом, сейчас уж и не вспомнить. Такую хоть в степи постели, ею же и укройся – так ни одна змея не заползёт, не тронет. К чему это она… ах, да. Режиссёр он был. Как раз про казахские степи кино снимал. Байконур этот всем известный. И вот кошма эта на память осталась. На дачу отвезли. Говорят, в Подмосковье нашествие гадюк невиданное. Люди из полей ушли. Не сеют, не жнут. Вот змеи и расплодились. Ну, хоть что-то живое в природе зашевелилось. А то этим летом ни пчёл, ни шмелей, ни стрекоз, ни кузнечиков. Из птиц одни трясогузки. Ни дятла не слышно, ни кукушки. Даже лягушки молчат. Словно вымерли все. Комаров и тех поубавилось. Погибель, мор на всё живое, говорят, от вышек этих 5G. Вирусы новые расплодились. Врачи управы на них никак на найдут. Президенты по бункерам попрятались, управляют странами виртуально и дистанционно. Бодрятся, словно по три жизни у каждого. Вон, даже божьи коровки и те исчезли! А человек, выходит, живуч. Никаким мором его не возьмёшь. Только юмором. Хоть и не до смеха вроде бы, а смехачи и юмористы давно стали миллионерами. Антиквариат скупают и недвижимость от нечего делать, и некуда деньги девать. А как хорошо всё начиналось: в гостях у подруги, в центре Москвы, на высоком этаже. Зацепился он за неё глазом. Уехали оттуда вместе. А душа всё равно не на месте. Увядает, что ли, не только природа. Ведь жалко даже не то, что умрём, а что, может быть, все поголовно вымрем! Как бабочки и жучки.

Как судьба её ни крутит, а она выкручивается. Порой она какие-то позиции сдаёт, но не сдаётся. Даже её имя Нина рифмовалось с пианино! С тем самым, что с детства у деда видела и на котором первые уроки музыки брала. О, дед тогда был в фаворе. Композитор и первый среди малых народов России классический музыкант, которого на собачьей и оленьей упряжке отец возил из стойбища в районную музыкальную школу по морозу за пятьдесят. Это потом уже в областной город его взяли, как особо одаренного, в музыкальный интернат. Но там не было пианино. Только духовые и ударные. Готовили там музыкантов духового оркестра. Для городских праздников и мероприятий. Не до Моцарта тут. Ишь, концерт для фортепьяно с оркестром! Чего захотели! Не знали они, что отцу мальчика, как отличнику оленеводства, подарили первый в области транзистор, по которому пацанёнок и услышал однажды 21-ый концерт Моцарта. И словно заболел. Искал потом все фортепьянные концерты по всем диапазонам. Отец мальчишки тогда продал двух оленьих важенок соседям и отвёз его в Москву. Вот, сказал, самородок. Проверьте. А мальчонка в меховом комбинезоне как увидел рояль, задрожал весь и сыграл им Моцарта. Без нот. По памяти. Всю фортепьянную партию 21-ого концерта, восполняя отсутствие оркестра горловым таёжным пением. И вот теперь она, Нина, приехавшая на похороны деда из Германии, должна смириться с тем, что семья её сестры выставила старое дедушкино пианино в питерский двор-колодец как ненужный хлам. То, что меховые художественные панно на шаманские темы давно у них моль съела, Нина ещё могла понять. Но пианино! Это же реликвия! Для музея!

«Ну и где этот музей? – ехидно спросила сестра. – И где его «Таёжная рапсодия»? Последнее исполнение 30 лет назад было!» Какая жестокость… бездушие… глупость… Не может Нина забрать пианино в своё социальное жилье в Мюнхене. Негде ставить. А вот семья сестры сумела оставить за собой все сто пятьдесят метров дедовской лауреатской квартиры на Литейном. Эх… опять… горе не горе, а проблемы лишние ей ни к чему. В той социалке муж обездвиженный после инсульта лежит. Соцработники ходят. Дома Нине инструмент не нужен, она балетный концертмейстер высокого класса. Для неё в балетных студиях инструмент всегда готов. Но это дедушкино пианино было его первой покупкой, с первого его гонорара за детскую оперу «Лес и Лис». Её сравнивали тогда с «Петя и Волк» Прокофьева, не иначе. И вот этот бывший домашний полубожок, с облупившейся лакировкой, выброшен равнодушной к музыке роднёй, у которой словно стёрта плата родовой памяти! Ладно бы родовой. Исторической. «Таёжная рапсодия» для органа с оркестром тоже классика. Да, пока что она в резерве, но Нина, как музыкант, понимает, что будет ренессанс, будет. Вон, Баха двести лет не исполняли. А сейчас куда без него?

Что делать… что делать… Как что? И она купила в автомобильном салоне большой плотный чехол для легковой машины и для начала укутала пианино от злого осеннего питерского дождя. И заказала грузовой контейнер до Германии. В лоджию поставят инструмент. Выкинут диван и поставят. Потому что она – Нина. У неё даже имя рифмуется с музыкой, которую так любил её дед – мальчик из оленьего стойбища, в медвежьих унтах и меховой кухлянке…

Она долго искала свою воду. Почти всю жизнь. В детстве она чуть не утонула в маленькой речке Деркуль с быстрым течением и густыми зарослями по берегам, известной своими коварными водоворотами даже по мелководью. Еле откачали. И вот уже подростком отправили её родители на летние каникулы в дорогую летнюю школу в Англии. По выходным их возили на экскурсии. И как-то привезли в знаменитое Ваверлейское аббатство, от которого остались, правда, одни руины со времён Генриха Восьмого, когда народ с радостью крушил католические монастыри и храмы, растаскивая добротные камни себе на строения. Так говорил преподаватель, устраивая своих шустрых и многоязыких учеников на ланч на берегу узкой и быстрой речки Вэй. Ларочка легла на живот в глубокую траву, у самой воды. Есть ей не хотелось, и она засмотрелась на воду, в которой плескались, извиваясь, длинные стебли незнакомой травы. Вода в речке была цвета тёмного бутылочного стекла. Она даже на вид была холодной. Озноб пробрал девочку до костей. Ей показалось, что именно в такой речке и утопилась Офелия. И тяжёлая холодная вода повлекла, понесла её лёгкое тело вниз по течению, как на картине Милле. «А вода-то чужая, – поняла Лара. – Чужая вода. И холодная. В Деркуле была теплее, прозрачнее и словно бы роднее… такой больше нигде нет». И когда через много лет они большой молодой компанией поехали на вёсельных лодках в заросшие камышом и высоким осотом плавни Днепра под Херсоном, она была уже замужем. Именно на родину мужа они и приехали в свой медовый месяц. Пикник проходил на песчаной отмели. Вступив в днепровскую воду, Ларочка вдруг поняла, что она узнаваемо тёплая. А не такая ознобная, как в Волге, в которой она пыталась искупаться, когда была на практике в Казани. Вспомнилась и чужая английская речка, в которой тогда просто-таки окоченели опущенные в неё ладони. Ларочке захотелось настоящего, родного, даже скорее родственного тепла, и она пошла одна по теплой и ласковой воде отмели, всё более отдаляясь от компании. Ей казалось, что она наконец-то дома, что она нашла свою воду. Песок под ступнями шевелился как живой, а вода всё никак не прибывала и была чуть выше её коленей. Молодой муж оглянулся на Лару, только когда услышал её странный пронзительный крик. Да и вся компания разом уставилась на далёкую фигурку Лары, которую уже по пояс затянуло, по всей вероятности, в песчаную яму, каковых на лиманах всегда великое множество. Живые, зыбучие пески были особенностью этого залива. И друзья, и подруги мужа должны были бы предупредить гостью об этом. Да вот, видимо, не успели. Бежать к ней, увязая во влажном песке по колено, было совершенно бесполезно. Местные это хорошо знали. И теперь с ужасом и отчаянием наблюдали, как их гостью затягивает влажный песчаный водоворот и с головой накрывает не то чужая, не то и правда родная, знакомая с детства вода.

Телефон бодро звякнул. Значит пришло письмо на электронную почту. «От Путина, наверное», – подумал Роман. И заторопился открыть текст, но старый смартфон заупрямился и заявил, что батарейки сели. Вот так всегда, не вовремя. А ведь ему ещё нужно дописать очередную эпистолу в стихах. Как раз цепкая рифма просто сама напрашивается в текст! И он открыл большую амбарную тетрадь, почти всю исписанную мелким, но чётким почерком – в столбик. И началась работа, сравнимая разве что только со сладострастным домогательством любовного объекта. Глаза его загорелись нездешним огнём, кровь прилила к голове, бледные щёки, давно не видавшие солнца, покрылись молодым румянцем. Он явно наслаждался вновь нахлынувшим поэтическим наваждением.

Кандидат медицинских наук Роман Шебалин давно уволился из лаборатории методов самолечения, которую сам же некогда и основал. Время от времени он давал на дому платные консультации тем, кто ещё помнил расцвет его учения о саморегуляции процессов старения в организме. Его книга «Исцелися сам» разошлась в конце 80-х миллионным тиражом. Тогда ещё государственные издательства платили потиражные. И он смог купить на эти деньги хорошую квартиру в добротном кооперативном доме у парка Сокольники. О том, как он перевоплотился из хорошего учёного в посредственного рифмоплёта, он вспоминал неохотно. Но чётко знал, что пишет ничуть не хуже всех этих членистоногих… членов СП! Откуда что берётся – словно диктует кто! Морок стихосложения накрыл его однажды с головой, когда он учился в аспирантуре и был влюблён в маленькую и лёгкую, как бабочка, Оленьку Смолянинову, юную поэтессу с филфака. Как приворожённый таскался за ней повсюду, в основном на поэтические вечера и ночные балдёжные чтения – бесконечные токования молодых стихотворцев. Много их тогда развелось в столице. Их не печатали, не издавали, и вся их молодая энергия, подогретая дешёвым алкоголем, выливалась в страстные, почти шаманские поэтические камлания. Он чуть было не провалил защиту кандидатской, но прекратить посещать эти толковища было уже свыше его сил. «А ведь я тоже так могу писать, – сказал он однажды Ольге. – Это же совсем нетрудно!» И к её ужасу стал в позу и прочёл свой первый опус. Он закатывал глаза, подвывал и раскачивался, совсем как влюблённый крокодил из мультика «Мой зелёный крокодил»: «Бубубу бубу бубу бу. Бубубу бубу бубу!» Они стали видеться всё реже. Но охлаждение чувств не охладило его страсти к борзописанию. Тексты становились всё длиннее. Он заполнял ими от руки большие амбарные тетради, найденные некогда на отцовской даче. Пристроить это в печать не представлялось возможным. Но удовольствие от самого процесса написания перекрывало все издержки. Ещё бы! Ведь с приходом Путина к власти у этого неостановимого творческого процесса появилась и сверхзадача.

Он стал писать адресно поучительные и наставительные поэмы и оды, в которых давал Государю советы по благоустройству вверенной ему державы. Переписывал их красивым почерком от руки и высылал заказным письмом в приёмную Гаранта Конституции. Вечерами он, всегда волнуюсь, включал новости и жадно ловил все президентские указы, наказы и поручения царедворцам. Потом звонил по скайпу Ольге в Германию и радостно сообщал: «Ну что я тебе говорил! Он любит поэзию, он прочёл мои письма! Он внял моим советам! Уже почти подготовил указ, прямо как по-писаному. Какой-какой… О сбережении народа, например. Я в пяти поэмах ему об этом писал. И вот результат». Ольга, жалея его, поддакивала. Сама она давно уже ни о каком народе не думала и давно ничего не писала. Тем более президенту Путину.