Термитник – роман в штрихах
Шрифт:
Пятнадцать
Когда он выпрыгнул с восьмого этажа, стоял погожий осенний день. Он рассчитывал нанизать себя на острые пики ограды элитного дома, но большие сильные деревья распахнули свои опахла ему навстречу и всё ограничилось только переломом конечностей и лопнувшей селезенкой. Сотрясение мозга словно бы вправило ему мозги на нужное место. И он прозрел. И понял, что больше не любит Алину, а любит дышать, видеть, слышать, обонять, осязать, есть, пить, спать! Душа его больше не болела. Болело только тело. Родители не жалели денег на опиаты. И со временем обменяли квартиру на первый этаж непрестижного дома, с пандусом для его инвалидной коляски.
Шестнадцать
Актрисой
Семнадцать
«Не расстраивайся!» – сказала она. А он взял и растроился! Трое внебрачных детей одновременно в разных городах – это вам не фунт изюму. Это три его копии. Так похожи, так похожи… Знала бы она, как он этому рад! Гад…
Восемнадцать
"Ну, наконец-то! – сказал волк, заприметив в зарослях красную шапочку кардинала. – Наконец-то я отомщу за своё поруганое детство!"
Вот так, дети, в сказках народов мира добро всегда побеждает зло…
Девятнадцать
– Ну, хорошо. Слушай. И вот однажды пьяному и богатому подали сто соловьиных сердец в винном соусе. Думал, съест их и сумеет полюбить. И душа его запоёт, зацокает, загулит – и тут его все загуглят! Не вышло…
– Или вот еще… Однажды в осенний серый день нежданно-негаданно выглянуло солнце и обнаружило, что на земле никого не стало! Богатые и пьяные сначала всё и вся съели, а потом и сами умерли. Так что тут и сказке конец…
Ну, не буду больше, не буду. Спи.
Двадцать
Ну и что, что пятнадцать лет! Ну и что, что девятый класс! А он был все-таки самый красивый мальчик в школе. Яркий, черноволосый. Одно слово – Казарян. И вот он пригласил её в кино. Но лучше бы после фильма проводил её до дома молча. Оказалось, он совсем не умеет связно излагать мысли. Да и есть ли они у него? Он даже не знает, кто такой Хичкок! А ещё десятиклассник. С тех пор она стала опаздывать на сеанс, чтобы он больше перед ней не позорился. Вместо кино они теперь долго и молча гуляли по парку. И он грубо, по-медвежьи, подгребал ее к себе. Губы потом опухали, на шее оставались синяки от засосов. С тех пор у неё и вошло в привычку носить шарфики и шейные платки. Хоть давно уже никто не посягал на её огрубевшую за годы замшевую кожу над ключицей.
Двадцать один
Сколько было у неё печалей, она не считала. Она вообще считать не умела!
И не хотела уметь.
Двадцать два
"Я все равно тебя ненавижу", – сказала свекровь, с трудом погружаемая невесткой в теплую лечебную ванну, чтобы отмыть, наконец, струпья и промыть пролежни этой высохшей до состояния мумии старушки. " Позови Сёму!" Но Сёмы давно не было в этом доме. Умер, убили или просто пропал без вести, этого никто не знал. И две любящие его женщины давно жили вдвоём. "Молчали бы уже, – примирительно сказала невестка. – А то утоплю!" И свекровь почему-то была уверена, что это только игра, только шутка.
Двадцать три
Река стояла. Ледяное зеркало отражало бегущие по небу высокие облака. И ничто не предвещало скорую весну. Ночные поздние морозы затянули полыньи опасным, невидимым ледком. Толпа людей на берегу за три прошедших дня не поредела, а раздалась вширь. Женские рыдания стали тише. Это были уже редкие всхлипы. И в наступившей тишине стал слышен разговор залётных городских рыболовов с пешнями: "А сколько там было детей в этом школьном автобусе?" И чужой, чужеродный сельчанам басок ответил непонятное: "Вскрытие покажет!" Раздался сдержанный, но жуткий хохоток чужаков. "Да вскроется река, все станет ясно," – попытался один из них смягчить ситуацию. Но все равно уже острое, неуместное жало ужаса пронзило сердца людей. Рыбаки развернулись, чтобы уйти, но толпа молча сомкнулась над ними, как тяжелые воды поглотившей детей реки.
Двадцать четыре
Как это – ушёл? А куда? Надолго? Как это – навсегда? Он что – умер? Ах, женился на японке и улетел… но обещал вернуться… Она повесила трубку. И повесилась. Но неудачно. И решила повесить новые занавески. Сама. Без его помощи. Но не смогла – упала с шаткой табуретки. И опять не умерла. Да что же это такое! Ну никак не вдевается нитка в иголку! Любовь ослепляет, что ли…
Двадцать пять
Психиатр Вероника Хохлова лёгкой поступью любительницы большого тенниса сошла с крыльца и резко затормозила. За редким частоколом старой родительской дачи буйствовали предосенние "золотые шары". А над ними она увидела золотую голову недавнего пациента, которого её врачебное заключение спасло от тюремного и даже больничного заключения. Он был молод, хорош собой. И сожительницу убил, конечно же, в бессознательном состоянии, отравленный лекарствами, которые та подсыпала ему в напитки в надежде неистового многочасового полового акта. Измученный и оглушенный пациент убил нимфоманку и был оправдан. И вот теперь… А как он её нашёл, как узнал адрес? Да не её, а родителей? Спортивная сумка с ракетками показалась Веронике неподъемной. Ноги вросли в землю. Золотоголовый и прекрасный юноша сделал шаг ей навстречу, держа обе руки за спиной. И что там у него было – букет цветов или острый нож, она так и не узнала. Потеряла сознание, упала и ударилась головой об острую грань высокой, старинной, каменной ступени…
Двадцать шесть
"Так вот откуда ноги растут!" – сказал молодой начальник отдела и выкатил свои большие цыганистые глаза на секретаршу Леру. Над головами собравшихся прошёл сквозняк. А Лера торопливо одернула короткую юбчонку. "Значит, это вы оставили Красовского одного в моём кабинете?". "Он сказал, что учился с вами в Лондоне", – пролепетала Лера. "Учился, учился… И научился скачивать чужие технические файлы," – задумчиво сказал начальник. И продолжил, тяжело глядя на семенящую к выходу секретаршу: "А ведь вы… замужем за Красовским… Как я сразу не догадался…"
Двадцать семь
Он никогда и ничем не болел. За все свои пятьдесят лет не выпил ни одной таблетки. И не скрываясь презирал болящих. Особенно вечно ноющую тёщу, тем не менее дотянувшую свой житейский воз до девяноста с небольшим лет. И никого этим не обременившую, вот ведь! Постепенно его мужское «эго», не знавшее проблем со здоровьем, раздулось до опасных размеров, как большой пузырь. И как пузырь же и лопнуло однажды ночью, выбросив в пространство его тела вместе с желчью и громкий стон недоумения. «Пощади, Господи, помоги!» – воззвал впервые. И был услышан. Врач на скорой оказался опытным реаниматологом со стажем в сорок лет, изгнанным по возрастному цензу из элитной клиники, согласно новым веяниям и реформам. А на следующий день после операции его навестила тёща, приехавшая на метро с тремя пересадками и принесла апельсины, которые есть ему было нельзя. Ну и что! Зато этот оранжевый, жизнелюбивый привет из мира живых, но болезных, он впервые принял без самонадеянной издёвки.