Тернистый путь
Шрифт:
— А помнишь, когда мы были в Ялте, мы ездили в колхоз за грушами? Очень хороший колхоз. И груши такие дешевые!
— Я даже из машины не вылез. Вы с мамой вдвоем за грушами ходили.
— Мы тебе дадим материал. И потом… ты такой наблюдательный. Возьми и сочини что-нибудь!
— Для газеты надо писать, а не сочинять!
..Вплоть до самого дня выборов в доме Стократовых смятение, напряженность и тревога. Однако тревога эта оказалась напрасной: нельзя обижать Стократова — он включен и избран.
Теперь давайте заглянем в дом Стократова месяцев через
Раздается телефонный звонок. Стократов берет трубку и простецким женским голосом с привычной приветливостью отзывается:
— Аллё! Кого вам?.. Сейчас с вами будет говорить ихней жены мамаша!..
Он зажимает трубку рукой и тихо зовет тещу Теща появляется немедленно. Она знает свою роль назубок.
— Здравствуйте, дорогой товарищ! — говорит мудрая теща в трубку. — Владимир Викентьевич нездоров, так что я уполномочена… Обычное: спазмы!.. Как какие? Всякие!. На пленум?.. Что вы? Конечно, не придет!.. А тогда у него тоже были спазмы!.. Дорогой товарищ, это даже странно — как будто у вас не знают, что у Владимира Викентьевича спазмы?.. Надо знать!.. Вы там для того и сидите, чтобы знать, у кого спазмы, а у кого их нет!.. Вот и я не понимаю, зачем беспокоить больного человека…
ЛЮБЛЮ ЛЮДМИЛУ!
«Люблю Людмилу!»— так называлось лирическое стихотворение, присланное в газету города Эн, редактировал которую некто Переносцев Спартак Лукич, мужчина начитанный, вдумчивый, с философским складом ума.
Что делают в газетах с лирикой, полученной по почте?
Прежде всего ее регистрируют, как любую грубую прозу, будь то жалоба жены, обманутой мужем, или материал, обличающий нерадивого управдома.
Девушку из отдела писем, которая регистрировала «Людмилу», тоже звали Людмилой, поэтому она тщательно и с особенным удовольствием записала на регистрационной карточке фамилию, имя, отчество и адрес автора лирического стихотворения: «Пулин Василий Иванович. Проломная, 19».
Затем стихотворение с пометкой наверху в правом углу рукописи «Самотек» было отправлено в отдел литературы и искусства и попало на стол заведующего отделом Аркаши Сарафанова.
Маленький, хилый, очкастый Аркаша, морща по скверной привычке нос и поминутно почесывая себя за ухом, взял рукопись и пробормотал стихи вполголоса: поэзию он любил оценивать на слух.
Стихотворение про Людмилу Аркаше понравилось.
— Сеня, ты можешь оторваться? — спросил он сотрудника с аккуратным пробором на лысеющей голове, который что-то писал за соседним столом.
Сотрудник с пробором издал в ответ нечленораздельный звук, нечто вроде «эммда», означавший на скупом и сжатом редакционном языке: «Обожди, сейчас, только поставлю точку». Вслед за тем он поставил точку и уже внятно произнес:
— Ну?!
— Стихи поступили! — сказал Аркаша Сарафанов. — Самотек, но, кажется, можно напечатать. Послушай!..
— Не читай! Я воспринимаю стихи только после обеда.
—
— Я так не могу Мне нужно глазами посмотреть. Дай рукопись!
— Обожди! Он строит дом и в то же время говорит о своей любви к Людмиле. Говорит страстно, вдохновенно, с такой, понимаешь, покоряющей строительной силой!
— Да как именно говорит-то?!
— Кирпичом говорит Открыто! На весь мир Вот, послушай!
И маленький, хилый Аркаша, выпрямив сутулую спину, прочитал вслух утробным торжественным голосом:
Мне все преграды — нипочем. Во мне играет жизни сила, Я по фронтону кирпичом Кладу: «Люблю тебя, Людмила!»Он положил рукопись на стол, снял очки, привычно ссутулился и сказал своим нормальным тенорком:
— Правда, здорово?
Сотрудник с пробором сбил щелчком с сигареты пепел и процедил:
— Про любовь и, кирпичом?! Тяжеловесно как-то!
— А по-моему, в этих стихах присутствует весь дух нашего времени, весь его благородный пафос, вся его строгая этика. Ты вникни: человек строит дом. Как? Навечно! И тут же каменным языком заявляет о своей любви к Людмиле. Это, брат, тебе не письмецо в конвертике. Тут вечностью пахнет! Красиво? Красиво! Оригинально! Ново! Я за то, чтобы печатать! Пойду к редактору, порадую старика!
Сотрудник с пробором пожал плечами и снова промычал нечто вроде «эммда!», на этот раз означавшее: «Поступай как знаешь!»
Редактору Переносцеву стихи про Людмилу тоже понравились. А он любит, пользуясь любым поводом, поучать своих сотрудников. Написав на рукописи: «В набор! Сп. Переносцев», Спартак Лукич сказал:
— Вот видите, товарищ Сарафанов, как внимательно нужно относиться к так называемому самотеку. Ведь сколько раз, наверное, наши профессиональные писатели и поэты проходили, а скорей всего, проезжали, вернее, порхали на всех видах транспорта мимо этого жилого дома, и никому из них даже в голову не приходило, что они проходят, вернее, проскакивают или, точнее, пропархивают мимо великолепной, я бы сказал — философской, темы. А Нулин…
— Пулин, Спартак Лукич!
— А безвестный Пулин понял всю, так сказать, глубину. И, так сказать, отлил пулю. О чем этот факт говорит, товарищ Сарафанов?
Не дав Аркаше даже рта раскрыть, Спартак Лукич сам ответил на свой вопрос:
— Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что новое, передовое можно встретить на каждом шагу, нужно только внимательно глядеть по сторонам.
Спартак Лукич был абсолютно прав, и Аркаше Сарафанову осталось лишь кивнуть головой в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем смотреть по сторонам, что называется, «в оба»!