Терновая крепость
Шрифт:
— И ружье разорвется!
— Ас чего бы ему разорваться? Это, брат, такое ружье, что оно запросто выдержит, только вот отдача будет шибче.
После этого они взялись за слоеный пирог тетушки Нанчи. Плотовщик, однако, время от времени бросал взгляд на прислоненное к дереву ружье. Дюла не раз уже держал в руках такие ружья и знал, как с ними обращаться, хотя и не стрелял из них. Но на это видавшее виды старое оружие он смотрел с некоторым сомнением.
— Осенью я раз подстрелил из него восемь гусей одним выстрелом.
— На лету?
— Ну что ты! На
Дюла с еще большим уважением посмотрел на ружье; однако, когда Матула, убрав остатки обеда, нацепил на сук, шагах в сорока от хижины, газету, ему стало как-то не по себе.
— На, возьми ружье и попробуй. Целься в самый центр! Наш Плотовщик со страхом взял в руки тяжелое ружье.
— Прижимай поплотнее к плечу.
Тук-тук-тук… — застучало вдруг сердце. — Тук-тук-тук. Ба-ах!..
Плотовщик чуть не упал навзничь, но зато первый выстрел был для него уже позади, и теперь он не испытывал никакого страха.
— А из носа-то кровь идет, — как бы между прочим заметил старик. — Не носом надо целиться. А вообще ружье ты держал правильно! Ничего не скажешь.
Дюла побежал за газетой.
— Смотрите, дядя Герге, смотрите!
Матула посмотрел на газету, на дырочки, оставленные дробью.
— Я же сказал, что ружье ты держал правильно. Патронов у нас достаточно, так что вдоволь еще настреляешься и привыкнешь к ружью. — С этими словами Матула взял его и отнес в хижину. — Сейчас и отдохнуть чуток не грех.
— В ушах у меня до сих пор гудит, — признался Дюла.
Старик был занят трубкой и только спустя некоторое время кивнул головой и подтвердил:
— Поначалу всегда так, но заснуть это не помешает.
Солнце уже сияло в зените, и, глядя на безоблачное небо, трудно было поверить, что вчера в это же время над краем нависло давящее предгрозовое затишье, а затем на камышовые заросли обрушился холодный ливень.
Сейчас тоже было жарко, но это было легкое, приятное тепло, и, лежа в прохладной тени хижины, легко было ощутить разницу между ее неприветливым сумраком и солнечным светом дня. Вчера в это время, казалось, все устало, застыло, замерло на воде, в камышах, да и в воздухе, а сейчас, наверное, только комары спали; что же до птиц, то они так и порхали, так и сновали взад и вперед; а по коре деревьев неустанно, словно одержимые какой-то тайной целью, двигались неисчислимые караваны муравьев.
Часть ласточкиных гнезд уже пустовала; в других вторично лежали яички, но черные стрижи готовились к отлету. Они поздно прилетают (иногда только в мае), и лето для них кончается, едва они выведут птенцов. Здесь же, в камышах, гнезд они вообще не вьют. Когда до хижины докатился их характерный резкий крик, Матула приоткрыл глаза.
«Улетают», — подумал он, и в голову ему пришло, что черные стрижи, хотя и похожи на ласточек, на самом деле даже не в родстве с ними, а составляют свое особое семейство. Летают они гораздо лучше настоящих ласточек и даже соколу приходится очень поднатужиться, если он хочет поживиться ими. А садятся они редко — лишь иногда в расщелинах скал или на парапетах башен; днем же они вообще не садятся.
«Да, — размышлял старик, — в этих краях они появляются всегда после жатвы, как бы предупреждая о смене времени года. Когда начинают гудеть молотилки, в небе все реже и реже мелькают черные стрелы стрижей, а когда плуги вспахивают землю под озимые, здесь уже не найдешь ни одной птицы из их племени. Не любят они холодов, — заключил свои размышления Матула. — Впрочем, кто их любит?»
«Пии-пии. — тревожно раздается в воздухе, и Матула знает, что это кричит какая-то серпокрылая птаха, попавшая в беду. — Пии-пии!..» — снова зовет молодой стриж; однако на этот раз его призыв звучит уже не так испуганно, и Матула догадывается, что маленький бродяга уже вне опасности.
Теперь уже виновником его испуга был ястреб. Хищник не учел, что имеет дело не с какой-нибудь глупой юной синичкой; поэтому, поймав дважды вместо стрижа воздух, ястреб отказался от своего намерения настичь проворную птичку. — Но, камнем падая вниз, он потревожил трех ворон, которые в кустарнике клевали разрубленную Плотовщиком змею. Вороны — отчаянные забияки и никогда не упускают случая подраться; а если им помешать, когда они лакомятся, они приходят в ярость.
«Карр-карр! За ним, в погоню!» — И вороны взлетели в воздух, а ястреб, вовсе не желая, чтобы этот каркающий эскорт мешал ему охотиться, стал набирать высоту.
Однако карканье ворон уже предупреждало всю птичью мелюзгу об опасности, и пичужки, сразу сообразив, что нужно делать, попрятались по кустам.
Итак, ястреб, проклиная на чем свет стоит свою встречу с воронами и проглотив все унизительные прозвища, которыми они его наградили, быстро ретировался, взяв курс на одно из дальних сёл, где рассчитывал застать врасплох хотя бы глупых воробьев — уж эти-то вообще почти не летают. Вот над ними покуражиться — совсем другое дело, не то что охотиться за стрижами. Даже вспомнить противно, какие фокусы они проделывают…
«Пии-пии..» — слышится снова, теперь уже совершенно спокойное, что, наверное, должно означать: «Улетел, но следует все же соблюдать осторожность».
Матула снова закрыл глаза и мысленно принялся считать, сколько же раз он видел прилет стрижей и ласточек, и подумал: а сколько ему еще доведется это увидеть? Столько, сколько; еще суждено. Матула отмахнулся от этого праздного вопроса.
Когда старик вновь разомкнул веки и несколько раз поморгал, он решил, что было около четырех часов, так как тень от шеста, торчавшего из крыши, уже достигла костра. Потом Матула взглянул на Дюлу и засомневался: будить ли мальчика или дать ему еще поспать?