Терракотовая старуха
Шрифт:
– Вот именно, при чем? – она снова стоит передо мной – руки в брюки. – Не понимаю, зачем тебе понадобилось выдумывать. Ради него!.. Ради моего сына ты бы палец о палец не ударила. Мне-то не надо втюхивать! Надеялась заклеить своего Фридриха... А? Скажешь, нет? А то – разумное, доброе, вечное... Скажи еще честность, усердие, самопожертвование... Брось ты эту манеру – прятаться за слова. Имей мужество признаться, – эту фразу она произносит учительским тоном. – И запомни: тогда мы все жили в животном царстве. В животном царстве слова
Если не поддернуть, на коленках вздуются пузырями.
– Эти брюки тебе малы. Врезаются, – я указываю пальцем. – Здесь и здесь.
Конечно, можно выбрать пошире, но в Европе снова носят узкое...
– По-твоему, я – жирная корова? – В ее голосе звякает угроза: как коровий колокольчик, как капли о дно подойника.
– Во всяком случае, – что мне до ее звяканья? – уже не лань.
– Хочешь сказать – старуха? Толстая и уродливая? – Она вертится перед зеркалом. Втягивает живот. – Учти: женщине столько лет, сколько ее любовнику.
Видно, ее дела плохи: раньше выдумывала собственные теории, теперь повторяет чужие слова.
– У тебя есть любовник? – я отодвигаю чашку.
– Главное, – она одергивает штанины, сгоняя лишние складки, – у меня есть муж.
В ее устах это – сильный довод. Я отвожу глаза.
Раньше мы не касались этой темы.
– Брось! – я глушу приступ раздражения. В сущности, он возник на пустом месте. – Давай уж как раньше: будем чтить собственные традиции. Только этого не хватало: ссориться из-за мужиков.
– Ну и правильно! – она подпирает щеку. – А у тебя? Как у тебя на личном фронте?
– Никак.
Я думаю: «Это я – старуха».
– Тоже мне, старуха! – она фыркает. – Нашла бы какого-нибудь мальчонку. Лет эдак тридцати. Ни проблем, ни заморочек... Кстати, о личном. Как поживает твой бывший супруг? – она берется за нож, тянется к начищенной картошке. Я не хочу принимать ее помощи. Разговор – другое дело. Здесь мы с нею на равных.
– Нормально, – я забираю нож и пожимаю плечами. – Осмысливает глобальные катаклизмы.
– Нашего животного царства? – она хихикает.
– Вашего животного царства. Если ты полагаешь, что я...
Янин костюм принимает благородный темно-синий оттенок.
– Все одним миром мазаны, – она машет воображаемой рукой. – Или ты думаешь: спасла зверка, значит, ни в чем не виновата? Типа сохранила чистую совесть? И не надейся, – она встает из-за стола, – все виноваты: все хотели украсть. Только у одних вышло, а у других – хрен. Те, у кого вышло, здорово рисковали. Теперь могут заплатить за свою свободу. Или вы полагаете, что свободным можно стать и без денег?..
Про себя я отмечаю ее красноречивое вы.
Вопрос повисает в воздухе. Отдается телефонным звонком.
– Да? – я снимаю трубку.
– Мамочка, – голосок дочери, – может, чего-то купить? Могу заскочить в «Пятерочку».
– Вроде все
– Ладно. Я – скоро. Пока.
Мой ребенок дает отбой. Видимо, пыталась дозвониться на мобильный, но он разряжен. Это у меня часто – забываю зарядить. Вернется, будет ворчать: «Сама говоришь – надо экономить. С мобильника на мобильник дешевле...»
Я оглядываю пустую кухню. В старину говорили: разыгралось воображение.
Что если у меня и вправду поехала крыша?
– Да ладно, – я утешаю себя. – Обычное дело: одинокая стареющая женщина. Некоторые разговаривают с кошками. Вон, соседка снизу...
Обращаясь к питомцам, называет себя мамочкой. Дочь говорит, кошатница еще ничего. У ее подружки соседка совсем рехнулась: каждую неделю строчит заявления, мол, соседи ее прослушивают. Днем спит, ночами караулит, стоит под дверью. Надеется застать на месте преступления. Мимо ее квартиры соседи ходят на цыпочках. Дочь удивляется: «И чего не заберут? Подлечили бы...»
У нас свои традиции. Наши психозы просто так не подлечиваются. Полстраны сумасшедших: всех забирать, никаких дурок не хватит.
Если окажусь в сумасшедшем доме, это и станет моим пунктом: собирать слова.
– А что наша больная делает?
По понедельникам у нас профессорский обход.
– Она полагает, – мой лечащий врач склоняется к профессорскому уху, – что из слов можно сшить лоскутное одеяло. Всю жизнь копила лоскутки.
– Разве она что-нибудь шьет? – профессор смотрит недоверчиво.
– Не шьет. Для этого ей не хватает навыков. Но старается. Прежде чем начать, пытается разобрать по стопочкам: ситец к ситцу, лавсан к лавсану, шерсть к шерсти. Говорит: иначе все сморщится – после первой же стирки.
– Но она... Если я не ошибаюсь, филолог? – профессор заглядывает в мою карточку. (Вот уж не думала, что в их карточках указывают профессию.) – Специалист по словообразованию... Понимаю, понимаю... Итак, – привычным жестом он снимает очки. Приподнимает полу халата, прячет в задний карман. Его тон разительно меняется. С сумасшедшими профессор умеет разговаривать профессионально. Научился у булгаковского доктора, того самого – из знаменитой клиники. – Вы, голубушка, полагаете, что слова могут быть и ситцевыми, и... – он мнется, – шерстяными?
– Она полагает, – лечащий врач листает мою историю болезни, – что слова могут быть и ситцевыми, и шерстяными, и штапельными. Некоторые вообще из синтетики: ну, там, капрон или полиэстер.
– Тэкс-тэкс, весьма интересно, – профессор пощипывает бородку.
Лечащий врач согласен:
– Исключительно оригинальный бред. Грешным делом, собираюсь использовать в диссертации. Утверждает, будто слова делают из разных материалов. Мало того, каждое отдельное слово зависит от внешних обстоятельств: может стать и синтетическим, и ситцевым, и шерстяным.