Террор на пороге
Шрифт:
Сам он классическую поэзию и прозу в союзники себе призывал часто. К чему и меня пристрастил… Лишь с той самой лермонтовской строкой — относительно «жестокой радости детей» — профессор вступал в неуверенное противоречие. Неуверенное, так как не в детях он учил меня видеть исключительно доброту, а во взрослых, сумевших детство в себе сберечь.
И вот предо мной возник именно такой человек… Уже в первые минуты детскость проявила себя в незащищенной открытости и неприспособленности к злонамеренной, заранее подготовленной оборонительной лжи (кстати, безвредно,
Задиристый вихор на макушке дополнял мальчишеский облик моего посетителя.
Он с ходу и виновато поведал о своем тупике: в новый дом навсегда вселился, а со старым никогда до конца не порвет. И я поверил, что он разрывается.
Женщину из «чертова колеса» я не знал, — и потому, не задумываясь, выбрал для сочувствия свою пациентку.
А он продолжал передо мной распахиваться.
Все сводилось к одному и тому же: второй женой своей он безысходно околдован, заворожен, но и первую вышвыривать из жизни немыслимо: как матери или старшей сестре, он ей многим и безмерно обязан… Таких слов, как «немыслимо» и «безмерно», Валентин не произносил, но они подсказывались интонацией, выражением лица.
Годами он был старше «старшей сестры», но как ребенка, пусть и взрослого, она его взращивала, а иногда и заслоняла собой.
Значит, именуя мою пациентку «дитем», да к тому же «избалованным», их общая дочь не была справедлива. Я подумал, что сберегать в себе такого ребенка не обязательно… Да и сходство с отцом она себе, по-моему, вообразила. Общих черт я, как ни всматривался, не обнаружил. Разве что подбородки у обоих были настоятельно волевые, но воля разных людей служит и разным целям.
Светлана не замечала предательства дочери. Ее нрав, привыкший к взаимопониманию и сердечности, не научился атаковать и был лишен иммунитета по отношению к атакам со стороны.
Согласно исповеди «взрослого ребенка», выходило, что как раз Светлана расставалась не только со своим мужем, но и со своим сыном. Горестная и запутанная получалась коллизия. «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему…» Прав был Лев Николаевич.
Я пробормотал что-то нелепое о его долге перед единственной дочерью.
— Ни на миг не забываю о ней… Появился, откровенно говоря, и долг перед дочерью будущей.
— Она ожидается?
— Через пять с половиной месяцев.
Его открытость требовала и точности в цифрах. Коллизия в своей запутанности все усложнялась.
Поразительно, что и меня тянуло перед ним распахнуться. Я пороптал на трудности исполнения врачебных обязанностей. И вдруг, вместо того, чтобы попробовать, служа своей пациентке, склонить его к возвращению, стал выражать мужское понимание и сожаление. Он располагал к бесхитросности и отсутствию формальных телодвижений.
Растрогавшись, я возжелал умиротворить его психику — и перебрал все забредшие в память факты, когда великие, подобно ему, разрывались тупиковыми личными проблемами. Припомнил семейные перипетии Тютчева, Бунина,
Через час я обязан был доложить моей пациентке о состоявшихся переговорах. Которые для ее грядущего, как пишут о переговорах политических, завершились безрезультатно. А для меня знакомство с бывшим супругом стало бесспорным приобретением. Я приобрел, а она утеряла… Только масштабы того и другого были несравнимы, конечно…
Искренне делиться со Светланой своими впечатлениями о Валентине было бы непростительным отступлением от моей психологической цели. Поэтому на ее трепетный, нетерпеливый вопрос: «Ну, как он вам показался?» я отреагировал с вызывающим равнодушием: «Человек как человек… Ничего из ряда вон выходящего».
А в ответ, как обычно:
— Но ведь если бы ее пребывание на курорте не совпало с нашим…
Убедившись в безвыходности, она болезненно побледнела. И сероватая бледность эта осталась цветом ее лица. Косметика раньше не выдавала себя, а после моих безрезультатных переговоров сделалась очевидной, разоблачающей, а не маскирующей… Увядание красоты происходило у меня на глазах.
Спустя полторы недели бывший супруг пришел ко мне уже без приглашения. Сперва мне представилось, что он ощутил ответную потребность в нашем общении. Но вскоре уловил, что «ребенок» направлен ко мне каким-то тревожным и весьма взрослым поводом. А отнюдь не сентиментальным стремлением повидаться… «Небось, хочет выяснить, как я преподнес «матери» и «старшей сестре» нашу беседу. И потому от волнения повзрослел». Такая посетила меня ошибочная догадка, — и я, отчего-то не жалея гостя, оповестил:
— Она все безусловней нуждается в докторе моей специальности.
— Откровенно говоря, и моей тоже.
Он был не просто хирургом, а прежде всего хирургом-онкологом. Я давно и с напряжением ждал: какая еще напасть на Свету обрушится? Напасти, как уже сказал, в одиночку не бродят…
От пациентки я знал, что бывший супруг и ныне, как у них было заведено, подвергает ее онкологическим обследованиям, потому что «у Светланы в этом смысле плохая наследственность».
По-юному задиристый вихор на макушке онколога, забавлявший меня при первом знакомстве, был призван к порядку, солидно приглажен или сам, распознав обстановку, сник.
Каждая профилактическая процедура означала для Светы свидание с Валентином, — и она от обследований не отказывалась. Она их ждала…
Становясь — тоже у меня на глазах — взрослее взрослого, Валентин произнес:
— Откровенно говоря, исследовали, проникали, да не проникли. Операция неотвратима немедленная. Если уже не поздно… А ответственен исключительно я: вовремя не обнаружил, и к тому же стрессы способствуют…
Оборвав фразу, он обреченно махнул рукой: дескать, и так понятно.