Террор не пройдет! (Белый легион - 2)
Шрифт:
Султан посмотрел на часы. У него на сегодняшний день было намечено решение еще одной небольшой, но довольно важной проблемы.
– Я поехал, - сказал он своим цепным псам.
– Без меня барана не уродуйте. Завтра приеду, продолжим...
Анатолия Алексеевича оставили в подвале в полном одиночестве. Здесь было прохладно. Выйти отсюда можно было только поднявшись по крайне ненадежной на вид алюминиевой лестнице, ведущей к металлическому люку. Лампочка светила тускло. Из мебели наличествовало несколько покосившихся стульев, на которых можно было устроиться на ночь.
Заложник уселся на стуле, откинулся на спинку, скрестив руки на груди, прикрыл глаза.
В этой позе просидел часа полтора.
Люк открылся. В подвал протиснулся грузный, с одышкой Бадри, которого Сельмурзаев оставил присматривать за пленным. Поставил на пол поднос с какой-то похлебкой и хлебом. Пнул ногой пленного.
– Жри, сука...
Заложник закивал, послушно схватил еду и стал жадно ее поедать.
– Жри, собака, жри.
– Бадри наслаждался видом униженного человека.
Пленный, держа почти опустошенную тарелку, опасливо поднял глаза на Бадри и спросил:
– А можно у вас попросить стакан воды?
Бадри размашистым ударом руки выбил тарелку, так что она подлетела и покатилась с грохотом по полу. Влепил пощечину заложнику и зарычал, как разбуженная злая псина:
– Запомни. Ты никто. Ты раб. Ты должен делать то, что тебе говорят. И брать то, что дают. Ты понял?
– Понял.
– И не разевать рот, когда не спрашивают. Ты понял?
– Понял.
Бадри отвесил ему затрещину. Заложник пригнулся, и рука только скользнула по его макушке.
– Ты ничего не понял... Теперь говори.
– Я все понял... Я буду делать, как вы хотите, - мягко заговорил пленный.
– Я хочу жить...
Голос его приобрел какие-то воркующие интонации.
– Зачем ты бьешь меня?
– продолжал, не обращая внимания на мечущего глазами молнии Бадри.
– Мне же больно. Я человек, как и ты. Я ощущаю боль. Представь, что ты бьешь себя... Мы едины. Мы все люди. Наши души соприкасаются...
Бадри застыл, ощущая себя как-то странно. Слова этого человека окутывали его, сдавливали мягко, но мощно, как кольца анаконды. Лишали обычного его стремления к импульсивным, жестоким действиям.
– Я тоже человек, - пленник приблизился к тюремщику и перешел на шепот: - Я мог бы стать твоим другом... Я стану твоим другом... Я стану твоим братом...
* * *
Глеб обнял Настю.
– Это надолго?
– спросила она.
– Я не знаю... Все очень сложно... Я не могу тебе сказать всего... Пойми, Настюха...
– Я понимаю...
– Она прижалась к нему.
Ветер трепал ее просторный, модный, ярко-зеленый плащ, в котором она походила на фею леса. Они стояли около невзрачного "Москвича". Человек за рулем терпеливо ждал. Он будет ждать сколько угодно, не выказывая ни малейшего недовольства. Это его работа - ждать и делать то, что прикажут.
– Папка, а мы море увидим?
– дергал Глеба за куртку Вовка.
– Увидите.
– А там вода черная?
– Почему черная?
– Так море Черное...
– Море Черное, а вода зеленая.
– В Черном море должна быть черная вода, - озадачился Вовка такой явной несообразностью.
– А в Красном море?
– полюбопытствовал Глеб.
– Красная... Пап, а...
– Стоп. Молчать, - Глеб взял сына на руки, подкинул.
– А я буду плавать?
– не обращая внимания на приказ молчать, продолжал донимать вопросами малыш.
– Будешь...
Машины стояли, прижавшись к обочине трассы, ведущей на аэропорт "Шереметьево-2". Это был миг прощания. Надолго? Навсегда?
Настя ко всему привыкла. Она жила, зная, что в любой момент может разбить ее только-только устоявшуюся жизнь телефонный звонок, и ей придется убираться на другой конец света, бросая вещи, квартиру. Так уже бывало. Это означало, что у Глеба охота, притом охотится не только он, но и за ним. Рядом с охотником, когда он вышел на след, не должны идти женщина и ребенок. Они должны ждать в теплом и сокрытом от чужих взоров убежище. Еще она знала, и это знание наполняло ее холодом, что однажды может случиться так, что придут хмурые люди и скажут: "Глеб не вернется. Он был хорошим солдатом". И это "был" подведет окончательную, не подлежащую пересмотру черту. И она молилась, чтобы этот миг не наступил. И чтобы миновала их чаша сия. Единственно, чем она могла помочь самому дорогому человеку на земле, - это молитвами.
– Вовку держи в ежовых рукавицах, - с напускной серьезностью напутствовал Глеб.
Вовка тут же начал толкать свою старую теорию, что в ежовых рукавицах должны ходить ежи.
– Ладно, любимая... Вам пора.
– Пора, - кивнула она.
– Самолет через час.
– Глеб... Будет очень горячо?
– Не горячее, чем на сковородке. Нас так просто не поджаришь, Настюх. Тебе ли не знать, что мы в огне не горим.
– Я знаю.
– Она поцеловала его.
Они стояли, обнявшись, еще долго.
Время вышло. Глеб еще раз подбросил на руках Вовку, усадил его в салон, крепко сжал руку Насти, вложив в этот жест то, что недосказано, несокрушимую уверенность, что он вернется. Кивнул водителю.
Настя захлопнула дверь. И "Москвич" тронулся вперед.
Глеб постоял, смотря вслед машине, увозившей родных людей. Вскоре самолет унесет их вдаль. Там тихо, плещут волны, безопасно. Там за ними будут приглядывать люди, которым можно доверять.
И, как всегда, у Глеба было ощущение, что звенит внутри тоскливая струна, теребящая душу.