Терская клятва (сборник)
Шрифт:
Ефросинья, боясь оставаться в доме, решила ночевать с детьми в сеннике. Из дерюжек и старья она соорудила постель поверх прошлогоднего скирда. После ужина, за которым умяли чугунок вареной картошки и полупудовый арбуз, столь сладкий, что слипались губы, она заперла большим замком хату, винтами скрепила оконные ставни.
Немецкая картавая речь доносилась с площади. Время от времени туда подъезжали, гудя перегретыми моторами, грузовики. Метались у околицы мотоциклы, вздымая пыль. И казалось, нет в хуторе никаких жителей, одни фрицы. Он стал неузнаваем и неприютно
Духота, как всегда на исходе августа, не спадала даже ночью. Ощущалась она и на сеновале. Под простынями ночлежники ворочались, вздыхали. Мятная прянь сохлого разнотравья, смешанная с запахами накаленного за день камыша и осиного меда, настоялась в воздухе. Рой этих сердитых летуний неумолчно гудел где-то под застрехой.
– Осы больно кусаются? – спросила Дина, лежавшая рядом с хозяйкой. – Не дают спокойно есть ни виноград, ни арбузы.
– Ерунда, донна Дина! – откликнулся Иван. – Меня жалили.
– У тебя, Вахонин, не спрашивают.
– Не укусят, если не тронешь, – успокоила Ефросинья. – Давайте спать.
– Не хочется, тетя Фрося. Пусть каждый что-нибудь расскажет о себе.
Что-то возле стенки зашуршало. Дина припала к Ефросинье и с ужасом выдохнула:
– Мышь?!
– Уж! – шутя бросил Иван.
– Ты сам – уж!
Обвыкшиеся к темноте глаза различали меж камышовыми матами узкие полосы звездного неба. Чуть саднило в горле от вековечной пыли, обметавшей стропила. Из сада доносилась дружная перекличка сверчков.
– Ну, начинай, – подтолкнула Ефросинья притихшую «донну». – О родителях расскажи. Откуда родом…
– Она с луны, – хихикнул Иван.
На этот раз Дина сдержалась. Аккуратно отбросив дерюжку, села, оправила на плечах халатик.
– Мы жили в Москве. На четвертом этаже, – начала она доверительно, с грустной мечтательностью. – Папа из города Севильи. Он меня учил испанскому языку. Я даже сейчас немного помню… Работал в Коминтерне. Там были коммунисты изо всех стран мира.
– Туфта. Откуда ты знаешь? – уколол Иван.
– Он мне рассказывал. И вообще, не перебивай, – отрубила Дина. – Папа воевал с Франко! А мы с мамой его ждали и сочиняли письма, а я еще картинки рисовала. А когда вернулся из Испании, его арестовали, – голос девочки горестно сломался. – А мама пошла в «органы», чтобы выяснить. Ей сказали, что папа – шпион. Она пожаловалась в Коминтерн. На другой день приехали милиционеры. Мамочку забрали, а меня отвезли в интернат. Прошлым летом нас эвакуировали в Ростов.
– А как же родственники? – поинтересовалась Ефросинья. – Не взяли тебя?
– Всю мамину родню выслали из станицы в Сибирь, когда я была маленькой.
– А у меня родных – с три короба! – подхватил Иван. – Бабушка и две тетки в деревне. Около Липецка, где мы жили. Папка главным инженером на заводе заправлял. За ним была даже машина закреплена! Я с ним катался… А мама – учительница и спортсменка. Третье место брала в республике по стрельбе из винтовки! Красивей, чем Любовь Орлова. Один дядька из этой… из прокура…
– Прокуратуры? – подсказал Алик.
– Оттуда. Приставал к ней. Она ему по морде врезала. За это арестовали… – в горле Ивана, видно, запершило, он ненадолго смолк. – А потом менты делали в нашем доме обыск. Подбросили, суки, портрет Сталина с дыркой на лбу. Наручники на папку надели… Да что трепаться… Убежал от «легавых». На вокзалах кемарил, блатными песнями на бублики цыганил. Зимой у бабушки скрывался. Потом в Новочеркасск с вором дядей Сашей приехали. На гоп-стопе накрыли. Засунули в спецприемник… А еще, честно, у нас были овчарка Пальма и кот Кумыс. Так дружили, что спали вместе. Мама про них стишок сочинила. В моей комнате стоял шкаф с книгами. Я каждый день по одной прочитывал.
– А вот и не верю, – фыркнула Дина, только чтоб подразнить.
– А я верю, – вздохнула Ефросинья. – Я тоже люблю читать. И по специальности учитель русского и немецкого языков. Правда, работать не пришлось. Хуторянкой стала, колхозницей… Теперь твоя очередь, Алик.
Не дождавшись ответа, Иван потормошил его и с упреком сказал:
– Дрыхнет. Аж пузыри отскакивают!
– Значит, отбой, – заключила хозяйка.
Она задремала последней. Но вдруг открыла глаза и прислушалась. В хуторе неустойчивая зыбилась тишина. Сон прошел, и косяком вновь надвинулись невеселые думки. Запасы продуктов истощались быстрей, чем рассчитывала. А если немцы заберут то, что приготовлено на зиму? Она насторожилась, и – привстала на локтях. Показалось, что по двору кто-то ходит. Ефросинья выскользнула из-под одеяльца и, спорхнув по лестнице, приникла к щелистой двери. Ночной гость бесцеремонно громыхнул замком и постучал в ставню. Она поняла, что злоумышленник пытается проникнуть в дом.
Взяв в руки вилы с коротким черенком, она стала ждать. Если не сунется в сенник, – пронесет. А коли полезет сюда, то придется держать оборону. Силуэт пришельца, мелькнув мимо, растворился в темноте.
– Ага, здесь корова. Иде ж хозяйку черти носят?! – расслышала она голос свекра и – едва не закричала от радости. Отбросила крючок, вытолкнула дверь.
– Батя! Дождалась, слава богу…
Свекор засеменил у ней, взволнованно бормоча:
– Воистину Господу слава! Думал, уехала или арестовали. Дом на запорах. Когда гляжу – буренка… Ну, здравствуй, Фрося! Были у нас нехристи?
– А где Пашенька? – не отвечая, с тревогой вымолвила Ефросинья.
– У свахи. Не отпустила в такую катавасию.
– Как вы добрались? Война кругом!
– Не поверишь. С немцами приехали. Попросились на попутку. Взяли до Стодеревской. Я не один. Я, дочка, «радиву» нам привез.
– Какое радио?
– Да профессора с Ленинграда. По дороге познакомились. Зараз в саду залег, где лилии и другие твои цветы. Пока не нанюхаюсь, говорит, не встану.
– Батя, к нам НКВД троих детей поселил. Добавилось хлопот… А сынок сильно скучает?
– Жалкует по мамке, ясное дело. Собой справный, сваха пирожки печет… А иде ж эти гаврики?
– Не надо так. Они послушные дети. На сеновале спят. Вы письмо мое получили?
– Заказал чтице заупокойную по Боре… – проговорил старик и, всхлипнув, беззвучно затряс плечами.
– Батя, живой Боря! Я по письмам вычислила! – с неколебимой твердостью заверила Ефросинья. – Он из госпиталя прислал письмо в июле. А похоронку в начале июня нам послали. Выходит, шла больше месяца. Значит, путаница!